Праздник побежденных - Борис Цытович

— На тряпки не играю, — скартавил Киргиз. — Был уговор.

Прихлебала наполнил стакан и протянул Седому. Тот, не отводя взгляда от хрупкого горла Киргиза, отмахнулся. Стакан, фонтаном обдав потолок, зазвенел по полу. Колеса как-то истерично застучали, и в их стуке, и в водочной вони я уловил еще и запах крови.

— Карту! — просипел седоголовый и из-за прорехи в телогрейке выхватил нож.

Киргиз розовым язычком подлизал испарину, но не пошевельнулся. Я же не мог отвести взгляд от ножа. Это не был кинжал в чеканном серебре — самое безобидное оружие на коврах у самых мирных хозяев. Это не была и финка с плексовой ручкой, которой так похваляются блатные. «Это» вообще не было ножом. Это был широкий, в три пальца, плоский мастерок, грязно-бурый и огненно-отточенный лист распиловочной стали, с ручкой из грязного бинта. Это было страшное орудие убийства. Моя рука мысленно сжимала ржавую, по-видимому, от крови, рукоять, в мозгу благозвучно проворачивалось: «Вот он… вот он… вот этим!»

Я поспешно бросил на чемодан пару сотенных и сказал:

— Дай карту! Ставлю я!

Киргиз из щелочек-запятых снизу вверх поцарапал взглядом, ненавидя, оценивая и запоминая. Я же видел нож в голубом сиянии. Видел, как в раскрытой книге. Видел, как седоголовый нашел обломок ржавой стали, и инстинкт сказал — это. Седой зажил иной, созидательной, полной страха за судьбу своего творения жизнью. Он не спал по ночам, а точил. Точил тайно под одеялом, точил, коротая срок. Точил, лелея ненависть, и тогда, под стать дебильному уму, его творение возродилось формой стального мастерка. Седой, ласково бормоча, стал точить о голенище, наконец средь страшных мук и темноты каземата, в ненависти и ярости, сдерживаемой часовым, решеткой и запором, нож огненно засиял и зажил самостоятельно, требуя смертного крика и крови. Он не продаст, решил я. Нужно выкрасть во что бы то ни стало. А сейчас — отведи взор.

Я опустил мутное стекло. Голову обдало прохладой и пыхтеньием. Паровоз ронял седые клочья, вертел красными колесами, тянул по дуге в медный уровень восхода.

* * *

Теперь выигрывал седоголовый. Он отстучал чечетку по коленям и груди и даже запел фальшиво и сипато:

Гоп-стоп, Зоя,

Кому давала стоя?

Начальничку конвоя.

Когда, проигравшись, Киргиз ушел, а Седой, положив голову на фиолетовый узел, уснул, закрыв лицо телогрейкой, я мягко, в носках, спрыгнул и раскорякой выждал. Но Седой из-под полы глядел в упор, молчаливо и не мигая.

— Должок вернешь? — спросил я.

Он порылся в кармане и бросил на пол две смятые сотенные, продолжая глядеть так же равнодушно. Он был личностью — грабитель, презирающий закон, и жизнь в этом мире была его собственной игрой, где режиссером и актером был он. Тюрьма для него была домом родным. Я был мужиком, живущим по чужому закону, статистом в чужой игре, неправильно сыгравшим, дураком, невесть за что попавшим за решетку.

— Дай нож! — сказал я. — Дай! Он нужен мне для дела!

И в этом «дай!» было столько убеждения, столько внутренней силы человека-зверя, человека-убийцы, что взгляд его приобрел интерес. Он приподнялся на локте, откинул сальную полу, теперь внимательно и с уважением осмотрел меня как профессионал профессионала. Почуяв зверя, подобного себе, не задавая вопросов, а поняв, что нож действительно нужен мне «для дела», для серьезного дела, протянул его мне, держа за жало и покачивая рукояткой с чуть развязавшимся грязным бинтом. Я влез на полку и, преодолевая тошноту, сжал мягкую рукоять. С пола, с серой сотенной, смотрел на меня вождь, серьезно и осуждающе.

* * *

Я решил обдумать план. Но разве можно предусмотреть все? То ли соседка за спичечкой зайдет, то ли попадет под колеса собака и сломает велосипед, а ведь на него рассчитывал. Нет, разум не по мне, я весь во власти безумной силы, как семя одуванчика на ветру. Она сведет с Фатеичем. И нет спасения ни ему, ни мне.

«Ты прав, ты прав», — выстукивали колеса. А безумие нашептывало, нашептывало: «Термит термитник строит, как миллионы лет, как вчера и позавчера. Человек такой же термит, только по вечерам газетку читает да возомнил, что умен, что может все. А что в той газетке написано? У тебя есть писатели, которые волнуют тебя, совершенствуют, а сами все заглядывают через край — есть ли Бог и что там, по ту сторону мира? Есть ученые — очень умные, с высокими лбами и математическими шишками. Но пусть они создадут муравья, паука или лист живой. Не смогут? То-то! Вожди строят рай, низвергая и провозглашая с трибун идеи. А пушки льют. Но в кого стрелять?.. Ты веришь в разум. Разум может все! Пусть и объяснит! — ликовало безумие. — Ты убьешь его, и в этом смысл. Ибо смерть над всем живым… Ты вокруг посмотри. Синь и солнце над Каспием… Красиво? И рыбы в сумеречных глубинах. А вдумайся: ведь смерть во всем кричит, торжествует. Рыба рыбу ест, червь — червя, большой — малого, но малый микроб сгложет и большого. Вот и круговорот. И кто тут сильный, кто слабый? Все едят, убивают и едят. И ты вскармливаешь, чтобы убить и съесть. Или для тебя убивают, консервируют, коптят, чтобы вкусно тебе было и ты съел. Но и тебя могильный червь сгложет!»

«А как же бессмертие?!» — выкрикнул я, корчась на полке.

«Чушь! Ты неверующий!!! Ты убьешь его, потому что иначе не можешь».

«Так-то, так-то!» — остервенело отстучали колеса. И, обливаясь потом, ликуя, я страстно зашептал: «Ты ешь и пьешь, Фатеич! А я еду. Ты снимешь френч, чтобы погон мерцнул и порадовал тебя. А я еду. Ты стянешь сапог, пораскинешь, ровно ли истерт каблук, подметку не накинуть ли спиртовую, чтобы носилась век. А стоит ли? Я еду!»

* * *

Поезд нес меня два дня. Я не ел, пил теплую воду из бачка в тамбуре и курил, курил, пялясь в разрисованную скверну на потолке.

Утром я спрыгнул, чтобы напиться. Пол под ногами стал мягок. Окна, полки и лица поплыли красной каруселью. Я очнулся от запаха водки и стука зубов по стеклу. Передо мной серьезное лицо Седого.

— Ты, мужик, подохнешь раньше него. Пей! — сипел он. Водка обожгла желудок, и на меня нашел голод. Истерический, неутолимый.

— Хлеба! — попросил я. Седой пошел по вагону, молча развязывая узлы и забирая еду. Зэки с немой покорностью глядели вслед. Я заглатывал, не пережевывая и давясь. Седой пододвигал то сало, то колбасу.

— Я ослаб, а тот подковы гнет, — ужаснувшись желанию исповедаться, сказал я. Седой оглядел меня оловянно-выпуклыми глазами статуи, но что-то в них дрогнуло, приобрело глубину. Он стал видеть меня и чуть слышно зашептал:

— Твой поспел… Он кричит, он зовет тебя. И ты слышишь, сам не зная того, — и, приблизив фиолетовые губы к уху, зашептал, возбуждаясь, скороговоркой: — Они завсегда так кричат и зовут, просят, чтобы ты… ты… их, ну, ну, понимаешь, — Седой провел по горлу. — Мой тоже кричал, звал… Не хотел я. Пошел я другой улицей, чтобы не встретить, так он был там! Он ждал… этого самого… Он пиво пил и ждал. Я трубой… Труба в мешок завернута была чисто… крови малость из сопла… А в лагере карнача в карты пробурил. Так он сам подошел, сам спиной стал, когда мы траншею копали, просто приглашал. Я… лопатой у забора. Крови лужа, тяжело подох, а все потому, что грязен я был, месяц не умывался и даже руки не успел помыть. Потому как сам смерти ждал, на смерть идти нужно грязным… В рост встал, и все в нутрях играло, а вокруг цветно стало — не поверишь. Попка с вышки должен бы… Так пулемет заело… напрасно ждал… пятнадцать лет строгого дали.