Сказки - Александр Дюма

Увы! — та же участь постигла и седьмой день…

Итак, мой дед все больше и больше отходил не только от Бога, но и от семьи.

Он уже не только целыми днями гонял по лесам, полям и болотам, презирая дожди, ливни и снегопады, которые в наших краях страшнее ливней. По вечерам, вместо того, чтобы идти домой и восстанавливать свои силы у семейного очага, он шел в трактир, где, хвастаясь охотничьими успехами, напивался с приятелями, а то и просто с первым встречным.

Жером Палан рассказывал не только о подвигах, совершенных накануне или в тот же день, но и о тех, что обязательно совершит на следующий день.

Разговоры эти, сопровождаемые сначала пивом, потом местным вином, а затем вином немецким, затягивались так далеко за полночь, что частенько мой дед даже не появлялся дома, оставляя жену и детей в неведении.

Нередко, встав до зари, он прямо из трактира отправлялся на охоту.

Беда не приходит одна, а поскольку всякое страстное увлечение несет в себе не только семя зла, но и еще плоды его, то случилось то, что должно было произойти.

Как я уже сказал, все молчали, когда Жером Палан охотился по воскресеньям и лишь там, где позволялось.

Но вы уже видели, что он стал отлучаться из дому ежедневно и порой не возвращаться к семейному очагу.

И вот случилась беда.

— Черт возьми! — сказал Этцель. — Что же еще с ним стряслось? История становится интригующей в высшей степени… Не находите, полковник?

— Да замолчите, болтун вы этакий! — воскликнул полковник. — Если интерес падает, то лишь из-за ваших постоянных встреваний! Продолжайте, любезный! Продолжайте!

Я поддержал полковника, и наш хозяин продолжил свою повесть.

— Мой дед, — поведал Дени Палан, — так усердно охотился, что перебил почти всю дичь не только на общественных землях, где стрелять имел право, но также и на землях частных, где его только терпели.

Постепенно он начал наведываться и на земли господские.

Сначала робко, устраивая засады на лесных опушках или что-нибудь в этом роде.

Заметим, что уже тогда эти скромные вылазки расценивались, как поступки весьма дерзкие. Правосудие не шутило с преступлениями, совершаемыми на охоте. Феодалы были всемогущими, их желание заменяло суд, и из-за какого-нибудь жалкого зайца можно было прямиком угодить на галеру…

Надо сказать, дед мой был малым веселым, и его в погребе возле бочки ламбика, нашего бельгийского пива, или фара — пива, изготовляемого в самом Брюсселе — неизменно стояла бочка рейнвейна, а на столе рядом с наполненным стаканом всегда стоял пустой, предназначавшийся для любого и каждого.

Дед был особенно доволен, когда к нему подсаживался кто-нибудь из объездчиков, чтобы под очередной охотничий рассказ чокнуться с ним разок-другой. Как вы понимаете, именно поэтому сей народ не был с ним ни строг, ни суров.

Однако нет правил без исключений. Нашлось исключение и среди объездчиков.

Жерома Палана, то есть моего деда, совершенно не переносил один из лесников епископа, человек по имени Тома Пише.

«В чем была причина его ненависти?» — спросите вы.

В подсознательной антипатии, полагаю я, столь же необъяснимой, как и симпатия одного человека к другому.

Еще детьми Тома и Жером не терпели друг друга. В школе, как два петуха, они дрались на каждой перемене. Силы у драчунов были равные, и потому тузили друг друга до изнеможения.

Возможно, причина их взаимной антипатии скрывалась еще и в их физическом различии.

Тома был маленького роста, коренаст и рыжеволос.

Жером — высок, худ и темноволос.

Тома, у которого один глаз слегка забегал за другой, не был красавцем.

Жером и в этом составлял ему полную противоположность.

Тома был влюблен в мою бабку.

Она же вышла замуж за Жерома Палана.

Все это и многое другое привело к тому, что их обоюдная ненависть не утихала ни на минуту.

Однако, повзрослев, Тома и Жером стали вести себя более рассудительно.

Особенно мой дед.

То ли случай, то ли хорошее воспитание давали ему заметное превосходство над соперником.

Тома в конце концов не выдержал этого превосходства и уехал.

Он нанялся объездчиком в Люксембурге, как раз там, где мы сейчас находимся.

Но, к несчастью, его хозяин умер.

К несчастью же, один из друзей сообщил ему, что у льежского епископа можно получить точно такую же работу.

В довершение всех бед, получив эту работу, Тома вернулся во Франшимон, что, как вам известно, совсем близко от Те.

Так Жером и Тома снова стали соседями.

Позднее мы увидим, угасла ли ненависть в сердце моего деда. Но уже сейчас, не боясь ослабить занимательность истории, я могу заявить, что в душе Тома она полыхала, как никогда.

Узнав из разговоров, что мой дед стал таким же «сильным звероловом перед Господом», как библейский Нимрод, и что, уступая своей необузданной страсти к охоте, он почти никогда не обращал внимания на рвы и межевые столбы, обозначающие границы владений коммуны и господ, Тома Пише поклялся, что при первой же возможности он покажет Жерому Палану, что две горы не сходятся, но это вовсе не значит, что два человека не могут столкнуться на узенькой дорожке.

Мой дед всего этого не знал. Правда, услышав о появлении Тома Пише, в восторг не пришел. Но был он человеком по сути своей добрым, и в первый же раз, когда увидел Тома, сидя, как обычно, перед бутылкой вина, то крикнул:

— Эй, Тома!

Тот повернулся на голос и побледнел.

— Чего тебе?

Жером наполнил стаканы и поднялся.

— Сердце тебе ничего не подсказывает, Тома?

Тот ответил, мотнув головой:

— Только не с тобой, Жером…

И, отвернувшись, ушел.

Дед мой сел, выпил один за другим оба стакана и произнес:

— Это кончится плохо, Тома.

Увы! — Жером Палан даже не подозревал, как прав он был в тот раз!

Как вы понимаете, столкновение охотника с объездчиком становилось неизбежным.

Так думали все в городке, но никто не ожидал, что трагедия разыграется так скоро.

Я уже говорил, что объездчики льежского епископа и феодалов-соседей прощали Жерому Палану практически все его охотничьи грешки.

Но, чувствуя свою безнаказанность, мой дед осмелел настолько, что, увлекаемый собаками, стал себе позволять стрелять дичь не только на краю запрещенных для него угодий, но и посреди владений Его Преосвященства, испытывая при этом удовольствие от того, что одновременно попирал и духовное, и материальное могущество владетельного прелата.