Пятое Евангелие - Йен Колдуэлл

– Твои соседи охраняют здание, – уверенно возразил мне Лео, когда я поделился опасением. – Любой, кто попадет внутрь, наружу уже не выберется.

– Верно.

В квартире ничего не изменилось. Лео потянулся к выключателю, но я толкнул его руку и показал на окна:

– А вдруг кто-нибудь наблюдает!

Нахмурившись, Лео спросил:

– Тогда каков план?

Под лунным светом мебель загадочно блестела. Ни к чему не прикасаясь, я попытался зрительно представить все, что сестра Хелена рассказывала мне о той ночи. Она сидела за столом, когда услышала громкий стук в дверь. Какой-то голос позвал Симона и меня. Я глазами проследил путь, по которому она пробежала в спальню с Петросом на руках. Дверь открылась раньше, чем Хелена вошла в спальню. Расстояние – меньше двадцати футов.

– Лео!.. – вырвалось у меня.

Он повернулся к лестнице, полагая, что я услышал какой-то звук. Он меня не понял.

– Его видел Петрос, – сказал я.

– Что?

– Вчера ночью он проснулся от кошмара. И кричал: «Я вижу его лицо, я вижу его лицо».

– Нет, Алли, он бы сказал.

– Его тащила сестра Хелена. Она мне говорила, что отнесла его в спальню.

Она всегда носила его одинаково: прижав к себе, а голова Петроса смотрела ей через плечо.

– Ты думаешь? – спросил Лео.

Зазвонил телефон, но я сказал:

– Когда приходили жандармы, он был слишком взволнован, чтобы говорить. После я эту тему не поднимал. Не хотел его тревожить.

Сегодня я будить его не собирался. Но надо будет найти фотографии и показать сыну лица, которые, возможно, ему знакомы.

Автоответчик проиграл приветствие, но после ничего не записалось. Только странный звук, напоминающий скрип закрывающейся двери.

– Ладно, – сказал я. – Пошли.

Но вдруг я почувствовал руку Лео. Он толкнул меня обратно в комнату, пристально глядя в сторону входной двери. На массивный силуэт мужчины.

– Кто вы такой?! – спросил Лео. – Ваше имя!

Я попятился.

Тень не произнесла ни слова. Только вытянула руку.

Зажегся свет.

В комнату шаркающими шагами вошел старик. Щурясь, он поднял руку, чтобы закрыться от света или, может быть, чтобы остановить готового броситься на него Лео. Это был брат Самуэль, сосед-фармацевт.

– Отец Алекс, – проговорил он. – Вы вернулись?

– Брат Самуэль, что вы здесь делаете?

– Я пытался вам звонить.

Он был напряжен. Голос прозвучал странно отрепетированно. Словно старик передавал чужое сообщение, а не говорил от себя.

– Вас приходил искать какой-то человек.

– Когда?

– Сегодня утром. В коридоре послышался шум. Я вышел посмотреть, что там такое.

– И что же произошло?

Он беспокойно поежился.

– Отец Алекс, я не хочу во все это ввязываться. Договорились, что если я снова вас увижу, то позвоню.

– Самуэль, о чем вы говорите?

– И я позвонил.

Я собирался ответить, но Лео забормотал неразборчиво. Он таращился на что-то в конце внешнего коридора, и я не видел на что. Его лицо застыло. Наконец вылетающие из его рта звуки соединились в слова.

– О боже.

Самуэль отступил и скользнул к себе в квартиру. Стукнул засов.

Я шагнул вперед.

На площадке стояла фигура. Одетая во все черное, она словно плыла над ступеньками. Я узнал ее и тоже словно окоченел.

– Алекс!

Слово эхом понеслось по коридору. И звук ее голоса расколол мое сердце, как топор.

Она сделала маленький, неуверенный шаг вперед.

– Алекс, прости меня!

Я не мог даже моргнуть. Слишком боялся, что, когда открою глаза, она исчезнет.

– Услышала про Симона, – сказала она.

Я произнес единственное слово, которое сумели выговорить мои губы. Единственное слово, которое вырезано в каждой частичке моего тела, как вырезают Евангелия на зернышках риса.

– Мона!

Это было первое слово, которое я сказал своей жене с тех пор, как наш ребенок научился ходить.

Лео поспешил исчезнуть. Минуя друг друга, они обменялись взглядами: мой друг – уходя, моя жена – возвращаясь. Воспоминания взорвались у меня в мозгу. Как я стою с ней у этой двери, с продуктами, мебелью и нашим новорожденным сыном. Соседи пришли поворковать над ребеночком, повосхищаться. Брат Самуэль повесил на нашу дверь столько шариков, что мы едва пролезли внутрь.

На пороге Мона остановилась. Ее нужно было приглашать в собственный дом.

– Входи, – сказал я.

Один только ее запах, пролетевший передо мной, вновь пустил ток в самых позаброшенных уголках моего сердца. Я знал этот запах. Мыло, которое она всегда покупает в аптеке. Аромат, который я встречал в каждом уголке ее тела.

Я постарался не коснуться ее, когда она входила. Но воздух все равно вибрировал. Тело отозвалось неистово. Но умом я замечал различия. Волосы стали короче, они уже не зачесывались назад, а свободно свисали вдоль лица. Под глазами у нее появились первые намеки на морщинки, но шея и руки – тоньше, чем я помнил, силуэт стал более подтянутым. Очертания тела скрывало все то же черное платье без рукавов, простое, но очень ей идущее, ее любимое, – редкое сочетание традиционности и современности, достоинства и свободы. На плечах лежал тонкий черный свитер, который она надевала, когда женщинам требовалось закрыть руки. Я никак не мог понять, что должен сказать мне этот наряд.

– Можно сесть? – спросила она.

Я показал рукой на стул и предложил ей выпить.

– Мне бы воды.

Она оглядела комнату, и в ее глазах промелькнула боль. Ничто не изменилось, даже фотографии в рамках. Я все оставил ради ее памяти, ради надежды на ее возвращение. Как истинные римляне, мы с Петросом построили дороги вокруг руин.

– Спасибо, – сказала она, когда я вернулся с бокалами.

И снова я постарался, чтобы наши руки не соприкоснулись.

Она подождала, пока я усядусь напротив, собралась с духом и заставила себя встретиться со мной взглядом. Потом Мона заговорила, и слова выходили неловкими, словно, даже заучив речь, она не смогла приготовиться, словно теперь она видела, что ее муж – не просто аудитория из одного человека. Все загубленные часы и дни, одинокие недели, месяцы и годы столпились вокруг меня и смотрели на нее, сидящую напротив, и ждали у меня за спиной ответа. Что тут можно было сказать? Неразделенные мгновения уходили далеко в прошлое, и она понимала: до некоторых из них невозможно дотянуться словами.