Пловец - Александр Иличевский

И вот он слышит луч, будто ладонь ложится на шею, темя, он жмурится и судорожно вдыхает. Сквозь ресницы видит деревья, листья ковром, сколько видит глаз, уже полно прохожих, у песочницы, среди деревянных резных белок и гномов уже гуляют дети. Он полежал еще, стараясь ощутить себя самое, хотя бы мысленно собрать части. И вдруг послышалось шарканье и дробный топот, он снова видит медленного мальчика, неуклюжего мальчика, видит, как тот топырит руки, то и дело встает на цыпочки, аккуратно причесан, бледное чистенькое личико, и согбенно, то придерживая сзади за плечи, то отставая, ведет его перед собой улыбчивый счастливый дед… Исчезли из виду в дальнем конце сквера.

Он сжался, зажмурился со всей силы, вдохнул прелый дух листьев и потихоньку, пядь за пядью, стал распрямляться, подобрав колено, перекладывая на него непокорное чужое тело, тихонечко подбираясь к ограде, пляшущими пальцами дотянулся до чугунной завитушки. Передохнув, понемногу стал подтягивать на руках отнявшиеся ноги. Прошла вечность, он встал, чуть отвалился от перил на пробу, не получилось, тогда постоял еще — и точно так же неуклюже, с раскачкой, отчалил от ограды и, упираясь с мыска, сделал шаг, другой, третий, замер. Постоял, чувствуя спиной, затылком солнце. Ему было трудно, но он обернулся, очень медленно, боясь потерять равновесие, и никого за собой не увидел, задрожал головой, постоял, подумал, и сделал еще один невозможный шаг.

— Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?.. — кричал вслед Максим Максимыч…

М. Лермонтов. Герой нашего времени

Никогда я не представлял себе жизни без походов. Многотрудное соитие с ландшафтом всегда было необходимой составляющей распорядка.

Тем августом в четвертый раз мы распутывали на байдарках выход в Каспийское море. Пройдя Сарабалык, с трепетом вошли в живые бронхи Дельты. Шел двенадцатый день наших плутаний в ериках и протоках. Двенадцать раз расплавленное солнце, дрожа, подымалось над кружевом воды, тонувшим в чащобе. Пятый раз я возвращался к завтраку, приструняя за собой по мелководью сазана на кукане. Сильная рыба раскрывала мясистые губы, взбрыкивала и, захлопав хвостом, танцевала меня на глубину…

В этом отпавшем от мира водном лабиринте, перемежаемом то плавнями, то степными, то лесистыми островами, пространство казалось сгустившимся до существенности отдельной вселенной. Здесь, то попадая в ловушки заросших чилимом проток, то отбрасываясь назад сильным встречным течением, можно было месяц петлять в пределах лишь нескольких квадратных сантиметров карты.

Нас было четверо; увлеченные каникулярным роздыхом, беззаботностью и рыбной ловлей, мы никуда не спешили. Все уже свыклись, что и в этом году нам моря не видать.

Один я все пробовал воду на вкус — не стала ли солоновата. Образ Персии — тревожная близость потустороннего мира солнечных призраков и неясных наслаждений — представал предо мной, когда ночью я выходил из палатки и голова моя плыла среди звезд.

В каждом раскате я предчувствовал свободный ход взморья, крутую зыбь. Волна заламывала нос байдары, каркас скрипел и трещал, брызги горечью хлестали по губам, и весло на слете черпало воздух. Но скоро нас вновь обнимала стена зарослей, и мы снова шли вдоль, рыща вход в верную протоку.

Все шло своим чередом. Мы всласть загорали на широких отмелевых косах, испещренных заливными ямами, бухточками; объедались арбузами и помидорами, которыми затоваривались на встречных фермах.

На отмелях царило солнце. Черепахи плавали в нагретых ямах. Черепашата скусывали с панциря мамаши нити водорослей. Мы ловили песочных ужей и кормили их мальками, которых сцеживали из тех же ям. Ужи раздувались вдвое и после не хотели уползать от кормушки. Впереди у нас еще был тихий сентябрь в Крыму, напитанный горным теплом, как виноградная гроздь — солнцем.

И все-таки одна мысль время от времени омрачала мою беззаботность. Перед отъездом я не попрощался со своей девушкой. Мы были в ссоре. На вокзале в Саратове я сумел пробиться на переговорный пункт. В душной кабинке, прижимая к уху раскаленную трубку, я услышал ее молчание. Свист и потрескивание соединяли наши миры крепче крика.

Наконец я услышал:

— У меня будет ребенок.

Прошив вокзальную толчею, я впрыгнул в вагон уже на ходу. Остался в тамбуре, закурил. Поезд тянулся через Волгу. Прорва черной волжской воды, заваленной отражениями низких несущихся облаков, открывалась внизу. Вдали многокилометровой синусоидой пролетов шел автомобильный мост. Луна неподвижно бежала перед глазами.

Тогда впервые в жизни я испугался смерти, вдруг затрепетал всем существом. Раньше я был уверен, что не боюсь умереть, что если бояться смерти — не хватит сил жить. В походах я бравировал этим своим безразличием. И вдруг сейчас мне панически захотелось жить, остаться в живых — несмотря ни на что. Теперь ясно, что еще никогда я не был так близок, так готов к смерти, как перед тем походом. И новая жизнь, ради которой я должен был существовать во что бы то ни стало, столкнула внутри меня падучий камень. Отныне живое во мне вступило в смертельную схватку с небытием. И в этой борьбе я едва выжил.

Все пока шло своим чередом. Рыбалка на заре, завтрак, сборы, дневной переход, выбор стоянки, вечерняя ловля, ужин, мертвый блаженный сон.

И вот при разгрузке байдары я уронил в реку последнюю пачку соли.

На следующий день я сам вызвался сходить на ферму «Рассвет». Судя по карте, до нее было шесть-семь километров, и за два часа я легко мог восполнить утрату.

Мы стояли на острове, образованном двумя мощными протоками. Формой он напоминал сжатое сердце. В его узком окончании к общему потоку присоединялся третий мощный рукав — Ушулук. В месте стечения рыскала и плясала сильная волна, полноводье валом пучилось в берега.

Не захватив с собой ничего, кроме сигарет и спичек, в одних шортах, босиком я отправился в путь. Судя по карте, дорог на острове было две, вместе они пунктирной петлей выписывали греческую букву «альфа». На одном ее конце располагалась ферма, на другом — заброшенный паром.

Песчаная дорога обжигала быстрый шаг, сбивала ступни. Иногда я заходил в траву, чтобы остудить подошвы.

Степной остров в низменностях был изборожден заболоченными ильменями, по их берегам росли стеной деревья. Обернувшись вокруг себя, уже нельзя было отличить одно направление от другого. Кругом все была степь, травы выше плеча — и вдали стеной то там, то здесь наваливались заросли, которые затем снова сменялись степью.

Приметив смещенье солнца по тому, как оно жжет щеку, висок, я сбавил шаг.

Через час я вышел к месту, где когда-то был паром. Высоко на берегу стоял запрокинутый ржавый дебаркадер.

Река широко неслась, дыша на плесе кругами неба, солнечным блеском.

Я было подумал, а не переплыть ли на ту сторону, чтобы берегом пробраться к Ушулуку, сориентироваться по другим паромным подъездам, найти стоянку рыбаков — там в позапрошлом году стояла ватага сомятников. Но мне стало страшно, когда представил, что нахожусь на середине — и в обратную сторону столько же, сколько и вперед, а сил уже нет, и паника не дает умерить дыханье, сплавиться, поддавшись теченью.