Великий и Ужасный 4 - Евгений Адгурович Капба

что в доспехах!» И отчасти был с ними согласен. Но только отчасти… Я ведь знал, что в опричники не берут абы кого. Там все — боевые маги-слабосилки или пустоцветы с бешеным потенциалом и серьезным военным опытом, типа Петеньки Розена или Лаврика Нейдгардта. Серьезная сила! Но это — не повод вести себя так по-хамски, так что я не выдержал и рявкнул негромко, но решительно, на грани инфразвука:

— НАХЕР С ПЛЯЖА.

На нас даже аристократы обернулись, а опричники — их сдуло в стороны. Вот почему так: не наорешь — не реагируют? Национальная российская особенность? Меня даже гордость взяла — вон, как суровых воинов разогнал! С другой стороны, может быть, причина их покладистости заключалась в происходящем у ворот резиденции Нахичеванских?

Там его высочество царевич и великий князь Федор Иванович трижды ударил кулаком в решетку и провозгласил:

— Слово и дело Государево!

Ворота едва слышно скрипнули и подались в стороны. Охрана из нукеров в шипастых доспехах и пышущих паром из ноздрей демонов дружно ляпнулась на колени, при этом на их лицах и мордах застыло несколько испуганное и весьма удивленное выражение — похоже, такое предательство со стороны своих конечностей стало для нахичеванцев настоящим сюрпризом.

— В казармы, господа, — сказал царевич. — До объявления воли Государя вы считаетесь интернированными лицами.

И, черт бы меня побрал, эти вояки с рожами разбойников из сказки про Али-Бабу прямо так, на коленках, и отправились к какому-то флигелю. Вместе со своими демонами. Глядя трущего виски Риковича, я понял: причина таких чудес — мощнейшее ментальное воздействие. Черта с два нукеры подчинились бы кому-то, кроме своего господина! Явись даже ангел Божий, они бы и бровью не повели без приказа Келбали Хана!

При этом для изъявления монаршьей воли Федору Ивановичу, видимо, и слова не требовались — из особняка один за другим выходили слуги, повара, охранники, череда девушек в весьма легкомысленных нарядах, свора рыжеватых крупных собак — знаменитых степных нахичеванских овчарок с драгоценными ошейниками, две кошки и несколько мышей. Царевич был педантичным — что бы он ни намеревался сделать с обитателями усадьбы, это не касалось никого, кроме аристократов.

И нас, уруков. Но вместо нас могли быть какие угодно нелюди — гномы, лаэгрим, даже снага. В качестве мальчиков на побегушках и тех, кто будет выворачивать руки и тащить на дыбу. Не аристократам же этим заниматься, верно? Наверняка они возьмут какой-нибудь страшный обет молчания… Ну, и хрен с ним, я не языком трепать собрался, мне разобраться хочется!

Все также наблюдая затылок его высочества и еще четыре аристократических затылка, мы с всей урукской бандой поднялись по лестнице. Дверь, повинуясь жесту царевича, распахнулась, зародив в моей голове подозрения по поводу телекинетических способностей Федора Ивановича, и мы оказались в обширном холле, выполненном в восточном стиле.

Мрамор, фонтан, ажурные арки, арабески на стенах, оттоманки в углах, яркие, терпко пахнущие цветы в вызолоченных вазах, магический шар под потолком мерцает теплым, почти солнечным светом. Царевич обвел взглядом комнату — и свет погас, а цветы — завяли. Ять, я не удивлюсь, если он скажет сжечь здесь все до основания, разровнять бороной пепелище и солью посыпать! Суров, дядька! Поглядеть в его глаза мне интересно было до чертиков. Но пока такой оказии не выдавалось.

Мы в полной тишине шли по широкому коридору, от стен, украшенных фресковыми изображениями сцен охоты и сражений далекого прошлого, каких-то горных пейзажей и пасторалей. Наконец царевич остановился перед последней дверью: богатством чеканки и инкрустации она, пожалуй, могла посоперничать с демидовским дирижаблем.

— Слово и Дело Государево! — негромко, но отчетливо произнес он.

И усталый, даже — обреченный голос Нахичеванского ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Вся делегация вошла внутрь. Там, в большом торжественном зале, вокруг кресла, которое явно напоминало трон, стояли четверо молодых людей, от смутно знакомого мне юноши до уже заматеревшего, бородатого молодого мужчины. Все они были похожи на сидящего в кресле отца — Келбали Хана, который немедленно встал со своего места и сделал несколько шагов навстречу царевичу.

— Ваше высочество, — сказал он. — Господа! Вижу — страшна цель вашего прихода в мой дом. Встречаю вас смиренно, принимая государеву волю и не противясь… Но видит Бог — не знаю, чем вызвал опалу. Не злоумышлял ни словом, ни делом против Государя нашего и Отечества, в том готов поклясться чем угодно и какое угодно испытание пройти. Все труды мои направлены на благо России и своего рода, который уже более двухсот лет честно и храбро служит…

— Целовальник! — голос царевича прозвучал подобно удару бича.

Рикович шагнул вперед и протянул его высочеству какую-то папку — солидную, кожаную, с золотым тиснением. Что — серьезно? Папочка, как в плохом кино? С другой стороны, иногда бумага действительно является самым надежным хранилищем для информации. Особенно — в мире победившего киберпанка… Пусть победившего только местами.

Келбали Хан взял из рук Федора Ивановича документы и стал читать — в звенящей тишине, перелистывая страницы одну за другой. А потом с шумом захлопнул папку и упал на колени:

— Из моего дома крамола, признаю. Мерзость. Упустил, недоглядел. Моя вина, хоть и не я отдавал приказы. Казни меня, твое высочество, любой смертью. Сынов и близких прошу — не тронь.

— Нет, — сказал Грозный, и даже у меня мороз по коже пробежал — столько жесткости и уверенности в своем праве карать и миловать было в этом голосе.

— Федор Иванович, батюшка, помилосердствуйте… — слышать, как унижается Келбали Хан — это было слишком!

— Молчать. Вы — подойдите сюда! — приказал царевич, и младшие Нахичеванские шагнули вперед.

Черт побери, определенно профиль его высочества казался мне знакомым! И это было не узнавание фамильных черт, как в случае с Риковичем, нет… Возникало чувство, что этого человека я видел, или кого-то очень похожего на него — чуть ли не каждый день, и это было очень, очень странно!

Тем временем Федор Иванович Грозный подходил к каждому из молодых аристократов и пристально смотрел в глаза. И каждый из них, продержавшись не больше минуты под этим сверлящим взглядом, падал на мраморный пол без чувств. На ногах остался только самый младший — и тут я вспомнил его имя! Латиф! Тот парень, что разогревал плов! У него прямо там случилась инициация, и Келбали Хан признал его сыном!

— Взять его, — сказал царевич, и Ярлак с каким-то молодым уруком мигом ринулись на парня и скрутили, склонив его голову к самой земле и едва не переломив поясницу.

— Латиф?! — близкий к обмороку старший Нахичеванский