Зимний путь - Жауме Кабре

– У тебя есть?.. – Золтан так и остался с раскрытым ртом.

– Да.

– Но ты же любишь меня!

– Да. И его тоже. И за него я должна выйти замуж. – Она помедлила и сказала: – В конце концов мне это стало ясно. – И после мучительной паузы: – Прости.

Теперь в бесконечность устремились уже черные глаза Золтана. Он не осмелился упрекнуть ее в том, что она всколыхнула в нем напрасную надежду, потому что ни на что на свете не променял бы эти двадцать восемь дней бесконечной мечты.

– Ты совершаешь ошибку, Маргит.

– Нет. Я знаю, что делаю. – Она повернулась к нему и положила ему руку на колено. – И я знаю, что ранила тебя. Но ведь я…

Золтан прервал ее, зажав ей ладонью рот. И так они стояли, пока тень памятника Моцарту безмолвно меняла свое местоположение. Игра на фортепиано и дирижирование оркестром внезапно лишились для него интереса, и по Пешту он больше не тосковал. Теперь вся тоска сосредоточилась на Вене, потому что сегодня в три часа дня в городе больше не будет Маргит и тихий свет декабря станет печальным, а улицы потеряют всякий смысл, потому что с них сотрется след шагов его возлюбленной. Когда тень от памятника падала уже совсем в другую сторону, Золтан хриплым голосом произнес:

– Мы уже больше никогда в жизни не увидимся.

– Никогда.

– Где ты будешь жить?

– Не знаю. В Венеции. А ты?

– Вена станет для меня мучением.

– Возвращайся в Будапешт. – Она тут же поправилась: – То есть… делай то, что считаешь нужным…

Золтан закрыл лицо руками и горько заплакал. Шли минуты, и она, хотя начинала уже опаздывать на поезд, терпеливо ждала, глядя, как дыхание Золтана превращается в облачко пара. Он поднял голову и еще раз попытался ее переубедить:

– Хорошо. Но ты же не знаешь, не совершаешь ли ошибку, выходя замуж за кого бы то ни было.

– Нет; никто никогда не знает, не совершает ли ошибку, пока дело не сделано.

– Тогда пообещай мне одну вещь.

– Какую?

– Если все пойдет не так… я оставлю тебе адрес, и…

– Нет, – перебила она его, – я не хочу обманывать человека, с которым связала свою жизнь.

– Ты связала жизнь со мной!

– Я не хочу никого обманывать.

– А меня ты обманула! – И продолжал, не глядя на нее: – Чем ты все эти дни занималась в Hochschule?

– Входила в одни двери и выходила через другие. – Она сказала это без запинки, но с каким-то тихим смирением.

– А потом?

– Гуляла. Размышляла. До твоего прихода.

Золтан недоверчиво отвел глаза и сказал, не нужно было меня обманывать, а она не ответила, в какой-то мере признавая его правоту. Солнце, опечаленное этими известиями, безмолвно спряталось за густым слоем белых облаков. Они даже не обратили внимания, что тень памятника исчезла.

– Тогда пообещай мне кое-что другое.

Она с любопытством посмотрела на него, ожидая продолжения.

– Пообещай мне, что… через двадцать пять лет, – он поглядел на часы, – в тот же самый день, тринадцатого декабря, в двенадцать часов дня… мы встретимся у могилы Шуберта.

– Зачем?

– Через двадцать пять лет мы ничего уже не изменим. Но, если еще будем живы, сможем сказать друг другу, ошиблись мы или нет.

Она некоторое время поразмыслила и наконец вздохнула.

– Мы встретимся, чтобы сказать друг другу, ошиблись или нет. – Она улыбнулась из далекой дали. – Согласна, – решила она.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Поклянись.

– Клянусь.

Ни у того ни у другого не хватило духу добавить что-нибудь еще. Это были их последние в жизни слова. Возвращаясь в центр города на 72-м трамвае, они притихли еще больше, чем по пути туда. Небо уже успело затянуться тучами, угрожая первым снегопадом, ведь первый снег, странное дело, все еще не выпал, и венцы шагали по улице осторожно, краем глаза недоверчиво поглядывая на небо. Маргерита молча вышла из трамвая, не оборачиваясь, и, хотя это была уже конечная остановка, Золтан долго смотрел из трамвая, как она шла босиком по снегу, крутя шарманку озябшей рукой, с пустым блюдечком для подаяния, одинокая и тоже печальная.

* * *

Дождь лил как из ведра на венское Zentralfriedhof, стуча по зонтику Золтана, который стоял неподвижно, глядя перед собой. У могилы Шуберта никого не было. Да и с чего ты взял, что в мире бывают такие дураки, которые помнят о клятвах двадцатипятилетней давности? А вдруг она умерла? Или переехала в Канаду? Золтан не хотел себе признаться в том, что он больше боится того, что она не пришла, потому что уже не помнит о нем. Он знал, что забвение – самая страшная смерть.

Золтан подошел к могиле. Букет алых роз, испорченных снегами и непогодой, анонимное подношение, добавлял потемневшему камню искру цвета. Слои накопившегося снега таяли под дождем, умерявшим первые зимние холода, которые еще не успели превратиться в настоящие морозы: согласно метеорологам, такое происходило впервые со времен зимней оттепели, случившейся четверть века назад.

Анна умерла пять лет назад, и с тех пор он ни разу не был у нее на могиле. Бедняжка Анна так никогда и не узнала, что нежно любивший ее Золтан, как одержимый навязчивой идеей, непрестанно смотрел ей через плечо, вглядываясь в бесценное воспоминание о Маргит, той женщине, которую я не сумел выбросить из памяти, потому что она в ней поселилась всего за двадцать восемь дней, когда мы любили друг друга без передышки.

Золтан Вешшеленьи не смог уехать из Вены, когда ее покинула Маргит. Он снял квартиру в Донауштадте, на берегу Дуная, где можно было плакать, глядя, как течет река Донау, чтобы превратиться в реку Дуна, дал пару-тройку незабываемых концертов в консерватории, накрепко сдружился с парой-тройкой других музыкантов, особенно с одним, моложе всех на его курсе. Этот изумительный пианист, не способный даже на малейшую ошибку, был в постоянном напряжении, глаза его блестели, и весь он чуть дрожал, а Золтан говорил ему, Петер, будь осторожен, музыка должна приносить нам счастье. Если музыка не дает тебе быть счастливым, лучше брось музыку. А Петер пожирал его глазами, но ничего не понял, не последовал его совету и вместе с другими товарищами посчитал Золтана трусом, когда тот решил бросить уроки игры на фортепиано, в тот самый день, когда герр Ройбке собирался сообщить ему, что возьмет его на следующий год в ученики, если он будет продолжать развиваться в том же темпе. Однако его руки закостенели от горя, душа иссохла, и он ослаб от усилий, которых требовали от него занятия. Чтобы не полностью поддаться отчаянию, он не перестал учиться на