Hi-Fi - Ник Хорнби

Отличная мысль: впредь буду водить дружбу только с теми, у кого кто-нибудь умер – родители, друг, супруг или любовник. Это же самые интересные люди на свете. И познакомиться с ними не проблема! Их вокруг нас полным-полно! Даже если допустить, что астронавты, бывшие Битлы и жертвы кораблекрушения могут оказаться и поинтереснее – в чем я лично сомневаюсь, – вы же все равно никогда не поговорите с ними с глазу на глаз. Нет в мире людей счастливей – как могла бы спеть, но не спела Барбара Стрейзанд, – чем те, у кого есть знакомые покойники.

– А его – его кремировали?

– Какая тебе разница?

– Не знаю. Так, любопытно. Ты же сказала, что была в крематории только один раз, вот мне и стало интересно, понимаешь…

– На твоем месте я бы обождала пару дней, прежде чем доставать Лору подобными вопросами. Это переживание не из тех, что дают пищу досужей болтовне.

– То есть таким образом ты просишь меня заткнуться. Я правильно понял?

– Правильно.

Ну что тут еще скажешь?

Крематорий находится посреди не пойми чего. Мы выгружаемся на огромной пустынной автостоянке и пешком идем к новеньким и страшненьким строениям; они такие ухоженные, что это даже как-то не солидно. Трудно себе представить, что здесь сжигают людей; куда естественнее тут смотрелись бы члены какой-нибудь новой сомнительного толка секты, собравшиеся для еженедельных песнопений. Своего старика я в этот крематорий не повезу. Чтобы сохранить в горе присутствие духа, мне нужна будет особая атмосфера вокруг, а здешние голые сосновые планки да обнаженная кирпичная кладка никакой атмосферы не создают.

Мы попали в трехзальный мультиплекс. На стене даже есть табло, извещающее о том, что и когда идет в каждом из залов:

ЗАЛ № 1 11.30 МР. Э.БАРКЕР

ЗАЛ № 2 12.00 МР. К.ЛАЙДОН

ЗАЛ № 3 12.00 ––

Ну хоть из зала № 3 радостная весть. Кремация отменяется. Слухи о смерти преувеличены, ха-ха. Мы сидим в вестибюле и ждем, пока соберется народ, Лиз кивает каким-то людям, но мне они незнакомы. Я сосредоточенно вспоминаю мужские имена на «Э» в надежде, что в зале № 1 идет прощание с глубоким старцем, – мне не хочется, чтобы, когда все кончится, его друзья и близкие вышли оттуда со слишком уж подавленными физиономиями. Эрик. Эрни. Эбенезер. Этельред. Эзра. Можно расслабиться. И посмеяться. Хорошо, смеяться не обязательно, но ведь покойному явно было лет четыреста – в такой ситуации разве кто-нибудь станет чересчур убиваться? Эван. Эдмунд. Эдвард. Черт возьми! Лет ему могло быть сколько угодно.

В вестибюле пока никто не плачет, но некоторые уже на грани слез, и понятно, что еще до конца траурной церемонии они эту грань перейдут. Люди здесь собрались среднего возраста, как себя вести, все знают. Они тихонько переговариваются между собой, обмениваются рукопожатиями, сдержанно улыбаются друг другу, кое-кто при встрече целуется; потом вдруг – я не понял почему и от этого почувствовал себя безнадежно потерянным и крайне невежественным – все встали и направились к двери с табличкой «Зал № 2».

За дверью – сумрак, и это хотя бы помогает настроиться на нужный лад. Гроб перед нами, в дальнем конце зала, слегка приподнят над полом, но я не могу разобрать, на чем он держится. Ближе всех к гробу, тесно прижавшись друг к другу, стоят Лора, Джо и Джэнет Лайдон, рядом с ними – двое незнакомых мне мужчин. Мы поем гимн, молимся, священник произносит краткую невразумительную речь, потом немного читает по книжке, и мы снова поем гимн, а потом внезапно слышится душераздирающий механический лязг, и гроб медленно опускается в люк. Он исчезает из виду, и оттуда, где он только что стоял, раздается стон – этот страшный, очень страшный звук лучше никогда не слышать. В нем едва ли можно угадать Лорин голос, но я знаю, это она, и мне хочется подойти к ней и сказать, что я стану другим человеком, бесследно уничтожу все свои нынешние черты, если только она позволит мне побыть рядом, позволит попытаться помочь ей.

Когда мы выходим обратно в светлый вестибюль, все окружают Лору, Джо и Джэнет, говорят им слова соболезнования; я тоже хочу, но мне как-то неловко. И тут Лора замечает нас с Лиз – мы мнемся чуть в стороне, – подходит, благодарит за то, что пришли, довольно долго с нами стоит, а когда отходит, я понимаю, что мне уже незачем обещать ей, что стану другим человеком. Я уже стал другим.

Дома – легче: ясно, что худшее позади, и в комнате чувствуется утомленное затишье типа того, какое наступает в желудке, когда тебя наконец-то вырвало. Гости уже говорят о посторонних вещах – посторонних, но при этом вполне достойных: о работе, о детях, о жизни… Никто не обсуждает, сколько топлива потребляет его «вольво» или как лучше назвать собаку. Мы с Лиз налили себе по стакану и стоим, подпирая спинами книжный шкаф в дальнем от двери углу, время от времени перекидываемся парой слов, но в основном молча наблюдаем за происходящим.

Находиться в этой комнате даже приятно, несмотря на то что повод нас тут собрал отнюдь не приятный. Дом Лайдонов – большой викторианский особняк, слегка запущенный и полный всякой всячины: мебели, картин, безделушек, растений в горшках. Все эти предметы друг с другом не сочетаются, но сразу видно, что каждый выбирали вдумчиво и со вкусом. Стену комнаты украшает огромных размеров причудливый семейный портрет, написанный, когда дочерям было приблизительно десять и восемь лет. В платьях, похожих на те, что надевают на свадьбу подружки невесты, они скромно стоят рядом с Кеном. Их отчасти загораживает от зрителя пес по кличке Аллегро, сокращенно Алли (познакомившись с Лорой, я его уже не застал в живых); он поднялся на задние лапы, а передними упирается Кену в живот; Кен, улыбаясь, теребит собачью холку. Джэнет, стоя чуть позади, отдельно от остальных, глядит на мужа. Все члены семьи на портрете стройнее (и сильнее заляпаны краской, но на то она и живопись), чем в жизни. Картина написана в современной манере, весело и остроумно, и явно человеком, знающим свое дело (Лора рассказывала, что у этой художницы были персональные выставки и все такое), но ей трудно найти общий язык с чучелом выдры, стоящим ровно под ней на каминной полке, и отвратительной, на мой взгляд, потемневшей от времени старинной мебелью. Это еще не все: один угол комнаты занимает шезлонг, заваленный кучей подушечек, а в другом высится здоровенная черная колонна современнейшей стереосистемы, которой Кен дорожил гораздо больше, чем всеми картинами и антикварными штучками, вместе взятыми. Мешанина потрясающая, но вам бы непременно понравилось обитающее посреди нее семейство – вы бы сразу поняли, что это люди нескучные, добрые и утонченные. Теперь-то я вижу, что мне нравилось быть членом этого семейства, и пусть я, случалось, ныл по поводу необходимости ехать к ним в выходные, тоскливо в их кругу мне не было ни разу. Через несколько минут к нам подходит Джо, целует нас обоих и благодарит за то, что мы здесь.

– Ну как вы тут? – спрашивает Лиз, и ее «как вы тут» звучит с явственным ударением на «вы», отчего вопрос выходит многозначительным и исполненным сочувствия.