Лакомый кусочек - Маргарет Этвуд

Цветы. Всем хотелось знать, какие цветы она понесет к алтарю. Сама Мэриан склонялась к лилиям. Люси советовала гирлянду из чайных роз и веточек перекати-поля с розовыми цветами. Эйнсли была полна презрения. «Конечно, с таким женихом, как Питер, нельзя обойтись без венчания, — говорила она. — Но зачем притворяться и лицемерить, зачем эти гирлянды из крошечных цветочков? Цветы на свадьбе — просто-напросто символ плодородия, вот и приколи к платью огромный подсолнух или сноп пшеницы! Или гирлянду из грибов и кактусов, это еще яснее говорит о детородной функции». Питер уклонялся от решения проблемы. «Я в таких делах полагаюсь на тебя», — с улыбкой отвечал он, когда Мэриан серьезно спрашивала его совета.

В последнее время она все чаще виделась с Питером, но все реже они бывали наедине. Теперь, обручившись с ней (или, как она говорила, «окольцевав» ее), Питер с гордостью демонстрировал Мэриан своим друзьям и знакомым: водил ее на коктейли к деловым знакомым и на обеды и ужины к близким друзьям, с которыми ей надлежало «познакомиться по-настоящему». Ей даже пришлось завтракать с несколькими адвокатами, и она в течение всего завтрака молча улыбалась. Друзья Питера — все как на подбор были добротно одетые молодые мужчины с блестящим будущим; а их жены были добротно одетые женщины с блестящим будущим. Они проявляли внимание к Мэриан и были с ней любезны. В этих гладких, холеных мужчинах трудно было признать лихих охотников и веселых выпивох, которые фигурировали в рассказах Питера о своей юности, но тем не менее кое-кто из его нынешних друзей действительно ходил с ним на охоту и на спор выпивал рекордное количество пива. Эйнсли называла их «мыловарами», потому что один раз Питер зашел за Мэриан вместе со своим другом, который работал в фирме, изготовляющей мыло. Больше всего Мэриан боялась, что она ненароком перепутает имена этих друзей Питера.

Ради Питера ей хотелось быть с ними любезной; но они начали подавлять ее своим количеством, и она решила, что пора Питеру «познакомиться по-настоящему» с ее друзьями. Вот почему она пригласила к обеду Клару и Джо. Она чувствовала себя виноватой, оттого что давно не звонила им и как бы пренебрегала ими; впрочем, ей пришло в голову, что виновата не она, а Клара и Джо, потому что семейные люди, когда им долго не звонишь, всегда считают, будто ими пренебрегают, даже если сами они так заняты своими семейными делами, что тоже не звонят тебе. Мэриан позвала Клару и Джо к себе, потому что Питер наотрез отказался к ним идти: он уже один раз побывал в Клариной гостиной, и этого ему было достаточно.

Лишь пригласив их, Мэриан поняла, как трудно будет придумать меню. Не станешь ведь угощать их молоком, арахисовым маслом, витаминными таблетками или салатом с творогом! Рыба отпадала, так как Питер ее не любил, а мясо она тоже не могла подать — что подумают гости, заметив, что она ничего не ест? Ведь им не объяснишь; если уж она сама не понимает, в чем дело, как им понять? Те немногие из мясных блюд, которые она еще ела месяц назад, теперь исключались: она перестала есть котлеты после рассказанной Питером истории о том, как один его друг ради шутки сделал анализ мясного фарша и обнаружил в нем частицы мышиных волосков; отказалась от свинины после того, как на службе, за чашкой кофе, Эми попыталась развлечь подруг рассказом о трихинах и об одной знакомой даме (имя ее Эми произносила с благоговейным ужасом), у которой они завелись потому, что она съела в ресторане плохо прожаренную отбивную — «да-да, представьте! Я теперь никогда не ем свинину с кровью, просто жуть берет, как подумаешь об этих личинках, которые прячутся у тебя в мышцах, и ничем их оттуда не вытащить!» Исключалась также баранина: Дункан как-то объяснил ей, что слово «giddy»[1]происходит от «gid»[2]— болезни, которая поражает центры равновесия овцы, когда у нее в мозгу заводятся белые червячки. Даже сосиски, и те были изгнаны; желудок Мэриан отказался их принимать, когда она сообразила, что в сосиску можно подмешать любую гадость. В ресторанах она выходила из положения, заказывая салат; но гостей одним салатом не накормишь — во всяком случае, когда приглашаешь их к обеду. И «бобы для вегетарианцев» на обед тоже не подашь.

Она решила стушить фрикадельки с грибами по рецепту матери; для маскировки лучшего блюда не придумаешь. «Выключу свет и зажгу свечи, — думала Мэриан, — и сразу напою всех хересом, тогда никто не заметит». Себе она положит немного, грибы съест, а фрикадельки упрячет под листья латука, который специально оставит от салата. Конечно, это не слишком изящный выход, но на лучшее решение у нее не хватало фантазии.

Поспешно нарезая редиску для салата, она поздравляла себя, во-первых, с тем, что заранее приготовила фрикадельки и грибы и теперь могла просто сунуть кастрюлю в духовку; во-вторых, что гости придут лишь после того, как уложат детей спать; в-третьих, что она пока в состоянии есть салаты. Ее все больше и больше беспокоило то, что ее организм отказывался принимать многие продукты. Она пыталась урезонить его, корила за причуды, уговаривала и даже искушала, но он был непреклонен; а стоило ей пустить в ход принуждение, он немедленно восставал. Одного инцидента в ресторане было ей вполне достаточно; Питер, конечно, держался очень мило — сразу отвез ее домой, помог подняться по лестнице, поддерживая ее, точно больную, и уверял, что у нее желудочный грипп; но все же он был сконфужен и раздосадован — и вполне справедливо. С тех пор она старалась не ссориться со своим организмом: исполняла все его прихоти, даже покупала ему витамины в таблетках, регулирующие белковый и солевой обмен. Не было смысла доводить себя до истощения. «Главное, — говорила себе Мэриан, — соблюдай спокойствие». Временами, размышляя о происходящем, она решала, что ее организм руководствуется этическими соображениями: он просто не приемлет ничего такого, что было живо — а может быть, и есть еще (как, например, устрицы в раковинах). Но она продолжала надеяться, что рано или поздно все снова придет в норму.

Зубчиком чеснока она натерла деревянную миску и положила в нее нарезанный лук, ломтики редиски, помидоры, разорванные на куски листья латука. В последнюю минуту подумала, не прибавить ли тертую морковь — для цвета. Она вынула из холодильника одну морковку, нашла — не сразу — овощечистку (та лежала в хлебнице) и начала чистить морковь, придерживая ее за хвостик.

Она смотрела на свои руки, на нож овощечистки и на завиток хрустящей оранжевой кожицы. Она впервые по-настоящему увидела морковку: ведь это же корень, он растет в земле, а наружу выбрасывает листья. Потом приходят люди, вырывают корень, и, наверно, он при этом вскрикивает, даже всхлипывает, только так тихо, что мы не слышим: и умирает он не сразу, он продолжает жить — и сейчас, наверное, еще жив…

Ей показалось, что морковь вздрогнула. Она уронила ее на стол.

— Господи! — сказала она, чуть не плача. — Неужели теперь еще и морковь?!

Когда все наконец ушли, в том числе и Питер, который чмокнул ее в щеку и шутливо сказал: «До такого мы с тобой никогда не дойдем!», Мэриан отправилась на кухню, сбросила в ведро остатки пищи с тарелок, а тарелки сложила в раковину. Да, приглашать их на обед было не особенно удачной затеей. Клара и Джо не смогли вызвать няню для детей и потому притащили их с собой и уложили старших в комнате Мэриан и малютку — у Эйнсли. Дети плакали и пачкали штаны, а в ванную надо было спускаться по лестнице. Клара, нимало не смущаясь, успокаивала и переодевала детей прямо в гостиной. Разговаривать было невозможно. Мэриан хлопотала около детей, подавала Кларе булавки, делая вид, что старается помочь, а про себя пыталась решить, будет ли очень бестактно с ее стороны пойти в ванную и принести хозяйский деодорант. Джо суетился, посвистывал, подносил сухие пеленки. Клара извинялась перед Питером: