Маэстро теней - Донато Карризи

И все-таки нужно признаться, что пытка, выпавшая на долю Николая – Алхимика, оказалась хуже, чем та, что предназначалась для самого Маркуса: быть запертым в цистерне из туфа раздетым донага, со скованными руками, и дожидаться голодной смерти. Он сейчас взирал на казнь самую простую, но и самую ужасную, какую только можно себе вообразить. Кровь, которая благодаря хитроумному биологическому механизму поднимается вверх, вопреки силе земного притяжения, через два часа в таком положении приливает к мозгу, вызывая вначале странную эйфорию, а затем болезненные спазмы по всей голове, судороги и мелькание в глазах слепящих огней. Часа через четыре или шесть, в зависимости от того, насколько вынослив приговоренный, мышцы ноги начинают рваться, а кости – смещаться, не выдерживая так долго тяжести тела, подвешенного в неестественной позе. Такие страдания невыразимы. Но третья фаза, самая ужасная, начинается часов через двенадцать, когда внутренние органы срываются с предназначенных природой мест и скапливаются в грудной клетке, на уровне плеч. Толкаются, бьются друг о друга, отчаянно пытаясь проложить себе путь, словно люди, столпившиеся в узком проулке и ищущие выхода. Но смерть наступает только тогда, когда, изнуренное напрасными усилиями, разрывается сердце.

Маркус готов был выть от бешенства. Он нашел место, где держали Тоби, нашел Алхимика – но мальчика уже нет.

Убийца ли забрал его, или он в руках Маэстро теней, возглавляющего Церковь затмения? Маловато данных, чтобы разрешить загадку. А если это один и тот же человек?

Нет, вряд ли. Было что-то еще, чего Маркус никак не мог понять.

Поскольку причин оставаться в темноте больше не было, он включил фонарь и направил луч на Николая Шишмана: хотел, по крайней мере, увидеть его лицо. Повешенный уставился на него выпученными глазами, высунув язык из разинутого рта, словно дразнясь. На стене позади трупа Маркус заметил фотографии в рамочках. Подошел и стал разглядывать их, светя фонарем.

Черно-белые снимки прошлых карнавалов. Гости в смокингах и вечерних платьях скрывали лица за ренессансными масками, создавая приятное взору смешение эпох и стилей. Танцевали в ярко освещенном бальном зале. Маркусу казалось, что он слышит отголоски нежного ритмичного джаза. Одни курили за столиками, другие пили шампанское, которое подносили официанты в ливреях. Веселье, царившее на этих сборищах, бросалось в глаза. Пенитенциарий сразу подумал о праздниках Пенки Шишман, именно ее присутствие оживляло вечера.

Но с какого-то момента атмосфера на снимках коренным образом изменилась.

Веселье исчезло. Вместо смокингов и вечерних платьев – длинные черные балахоны. Вместо начищенных ботинок и лодочек на шпильке – белые парусиновые туфли. Взгляды в прорезях масок – пустые, без всякого выражения. Сразу было понятно, что Пенка умерла. Праздники приобрели другие очертания. Карнавал превратился в темные ритуалы Церкви затмения.

«Теперь гости его должны были совершать магические обряды, участвовать в спиритических сеансах» – так сказал Корнелиус о том, как изменился Николай после смерти жены.

На глазах пенитенциария совершалась метаморфоза. Безобидные сборища веселых сотрапезников вылились в извращенный языческий культ. Появились сцены оргий, уснащенные таинственными символами. В некоторых присутствовали животные: ягненок, черный пес, ворон, кот.

Просматривая висящие на стене фотографии, Маркус остановился перед довольно старым снимком. В окружении масок – нагая девушка. Юное, гибкое тело. Лицо без покрова, на виду.

«Помню, как пришла на вечеринку, потом была не в себе. Через месяц обнаружила, что беременна».

Слова Матильды Фрай все еще раздавались в ушах пенитенциария. Но по выражению лица девушки на снимке нельзя было сказать, будто она не в себе. Наоборот: все действо вершилось вокруг нее. Она выставляла себя напоказ, откровенно подмигивала в объектив.

– Боже, спаси и сохрани, – произнес Маркус в тишине бального зала, заметив на ее животе татуировку в виде голубого кружка.

Сестра, покинувшая монастырь, была одной из них.

Коллегия прелатов, выносившая приговор грешным душам, носила также название Служба Сумерек.

В середине зала, где собирался высокий суд, стоял большой позолоченный подсвечник. На его двенадцати ответвлениях горело двенадцать свечей.

Двенадцать исповедален располагались вокруг него. Эти места должны были занять присяжные.

Обычно, чтобы гарантировать максимальную беспристрастность суда, члены коллегии, которые должны были высказаться по поводу culpa gravis, выбирались по жребию среди высоких прелатов и простых священников Рима. В эту ночь собрать их всех оказалось нелегкой задачей. Но в конце концов секретари справились со своей работой, и теперь все было готово для начала процесса.

Кардинал Эрриага в ризнице заканчивал переодеваться. Он уже надел облачение, оставался только пурпурный плащ. Сам того не замечая, кардинал продолжал медлить. После того как он прочитал исповедь в записной книжке, Эрриага был охвачен сомнениями, попросту не знал, что делать. Как поступить по справедливости? В этом суде Адвокат дьявола – обвинитель. Поэтому Эрриага должен настаивать, чтобы кающемуся не было даровано прощение. Но на этот раз речь шла не о спасении души. Дело было гораздо серьезнее. Потрясались самые основы Церкви.

Знаки были явлены. Пророчество Льва Десятого сбылось через пятьсот лет после таинственной смерти папы.

Эта мысль ужаснула его, но поздно: откладывать дальше нельзя. Эрриага накинул плащ.

– Судилищу душ нынче ночью приходит конец, – сказал он вполголоса. Потом набросил на голову капюшон и направился к залу.

Одиннадцать присяжных вошли друг за другом, в черных плащах и с покрытой головой. Проходя мимо подсвечника, каждый двумя пальцами гасил свечу. Потом занимал место в исповедальне, для него предназначенной. Как и было задумано, под конец осталась одна горящая свеча и одна пустая исповедальня. Согласно символике обряда, где число двенадцать означало двенадцать апостолов, непогашенная свеча и лишняя исповедальня намекали на Иуду – предателя, не допущенного на совет.

Адвокат дьявола запасся большой свечой, которая представляла собой свет Христа, и вступил в зал, шествуя под высокой мраморной колоннадой. Поставил свечу посередине позолоченного канделябра, потом повернулся к исповедальням. Лиц, скрытых в тени, он не мог видеть, но отдавал себе отчет, что все присяжные с него не сводят глаз.

– Братья! – начал он. – В этот час Рим и само христианство переживают тяжелые времена, находятся под угрозой. За пределами этого зала, за стенами этого дворца погублены десятки, может быть, сотни жизней и столько же душ бьются еще за то, чтобы выжить. Сегодня ночью мы берем на себя огромную ответственность: нам предстоит решить судьбу одной-единственной души, приговорить ее к спасению или погибели. – Великолепный оратор, он подкрепил свои слова жестом, подняв к небу указательный палец. – Но от нашего решения зависит также благоденствие многих других.