Сокровища России - Сергей Голованов

Эдик вздохнул. При таком положении дел за судьбу российской культуры можно быть спокойным — она уже умерла.

Разобраться с финансами Российского музея было и очень просто, и очень сложно. В официальной бухгалтерии Эдик и разбираться не пытался — на это существует главный бухгалтер, и так все просто — одни долги. Сложнее было понять — сколько денег хапнул Пузырев, и еще сложнее — где он их заныкал. Где левые деньги, черный нал, неучтенный никакой бухгалтерией? Сколько их, денег? Ведь за пару лет они с Пузыревым продали почти весь Российский музей, а также все картины, поступавшие на реставрацию из других музеев. Конечно, толкал «копии» Пузырев по дешевке, Эдик в этом не сомневался. Оба, директор и заместитель, понимали, что скопление «копий» в запасниках музея, в хранилищах и подсобках допускать опасно. При всей вере в людей Эдик не забывал о существовании правоохранительных органов, которые запросто, в силу узости мышления, ограниченного рамками довольно злобных законов, могут перепутать спасение и размножение шедевров живописи с их злостным и наглым расхищением. Запросто перепутают. Продажу ограничивала, сдерживала только природная жадность директора, но хранить в музее около десятка копий — дальше такого подвига жадность его не рисковала заходить. Картин продано достаточно, однако Эдик догадывался и о расходах Пузырева на чиновников и разрешения на организацию и зарплату — достаточно великих, чтобы поглощать большую часть прибыли от картин. Что-то Пузырев и в карман клал, но блондинки вряд ли позволят уж очень разбухнуть этому карману. Нет, не эти деньги интересовали Эдика, а другие, которые хлынули после рекламных акций в Дъеппе и Лондоне. Можно только гадать — какие деньги предлагали Пузыреву за «копии» Российского музея после них. Судя по деньгам, что перепадали и Эдику, хлынул настоящий денежный ливень. Где та бочка, куда он стек? Где закопана?

Конечно, какой-то доход приносили и разъездные выставки, но только те, что ездили по заграницам, внутри страны катались больше в убыток. Частные предприниматели, что и возились с ними, после двух-трех туров по родной стране, расторгали договоры с Российским музеем, соглашаясь только на заграничные туры. Внутренние выставки приходилось оплачивать самому музею, чистая благотворительность, и Пузырев давно бы ее прекратил, если б не нытье заместителя и благосклонные взгляды чиновников из Минкульта. Скрепя сердце, Пузырев соглашался, что только они, эти выставки, оправдывают деятельность Российского музея — и даже — защищают ее. Пусть и не в глазах закона, а в собственных, а это — как убеждал Эдик — гораздо порой важнее. В данном случае — уж точно. Особенно, когда пошли миллионы долларов. Прикидывая и так, и эдак, Эдик приходил к выводу, что у Пузыря должно скопиться не меньше двадцатки. В смысле, миллионов. Это если оценивать те копии, что он спихивал в отсутствии заместителя, за какой-нибудь стольник. В смысле, сто тысяч. Так утверждал сам Пузырев, а Эдика приучили верить людям. Эти деньги необходимо было найти. Не из жадности и корысти — к деньгам Эдик относился как всякий человек дела скорее как к инструменту, своего рода рычагу, который необходим для опрокидывания валунов проблем. Нет, деньги необходимо было найти скорее по другой причине — они должны были лечь в фундамент того нового здания российской культуры, который и выстраивала работа музея. Без этой сваи постройка, выложенная Эдиком и Пузыревым, может попросту рухнуть. Ведь существовала и точка зрения Пузырева, которую он не высказывал, но она, однако, просвечивала во всех его спорах с Эдиком — что они попросту разворовывают достояние народа, продают шедевры живописи за границу и набивают карманы, пользуясь случаем, и такую точку зрения охотно поддержали бы недобросовестные работники правоохранительных органов, и быть может, еще и поддержат, обрадуются, если Эдик перестанет предпринимать чудовищные усилия по отстаиванию своей точки зрения — они с Пузыревым спасают российскую культуру. Иначе, Эдик и впрямь начинал верить, что он вор. Ведь дело, если разобраться, только в этом. Раньше земля была плоской и неподвижной, и Солнце летало вокруг нее только потому, что люди в это поверили. Эдик верил людям. Они же верят только в то, что приносит выгоду, монету, чистоган, и вовсе не вопли Галилея в подвалах св. Инквизиции или жаропрочность трудов Коперника в их же кострах заставила людей повернуть острие веры, а дешевизна золота и пряностей с кораблей Магеллана, обогнувших вокруг света. Люди будут верить Эдику, пока он сам в себя верит. Но верить себе — значит действовать, то есть вкладывать деньги в российскую культуру. Конечно, под контролем Эдика. Он необходим, раз государство настолько тупое и беспомощное, что любой эдик может украсть у него хоть деньги, хоть нефть, хоть лес и рыбу, хоть что…даже Третьяковскую галерею вместе с Эрмитажем, не говоря уже о разворованном Российском музее. Эдик вернее присмотрит за деньгами. Но где они?

Изо дня в день шерстя бумаги Пузырева, Эдик не находил их следов. Если Пузырев и имел счета в зарубежных банках, то запрятал их так, что и сам бы не нашел. Тем более Эдик. Однако, помня любовь покойного к наличности, он продолжал искать, и постепенно в голове, как фотография в проявителе, забрезжила смутная картинка пузыревской — теперь людочкиной — дачи. Например, он с удивлением узнал о рухнувших планах секретарши выскочить замуж за Пузырева, и о его намерении развестись с женой. Еще соображение, технического вроде бы характера — Пузырев всегда ездил на дачу к Людочке с «толстым» дипломатом, называемом еще среди сотрудников музея «денежным кейсом». Имелся еще и тонкий, обычный кейс — для документов, но деньги Пузырев доставал всегда только из «толстого». Эдик отлично и сам это помнил, каждый раз вырывая свои деньги со скандалом и руганью. Как и все новые русские совки, Пузырев до последней возможности тянул с выплатами, особенно зарплаты. Простая мысль, что людям за труд надо платить, с великим трудом пробивала путь в головах новых совков, Эдик знал это и не стеснялся проталкивать ее в голову Пузырева чуть ли не пинками. Сам бы потом спасибо сказал, если б успел.

Решив проверить эту гипотезу, Эдик напросился к Людочке в гости. Та явно не подозревала, что на даче могут быть запрятаны пузыревские сокровища, поэтому вопросы Эдика быстро превратили его визит в вечер воспоминаний. Во время беглого осмотра дачи эти воспоминания сыпались, как слезы по щекам секретарши. Беглый осмотр ничего не дал, кроме информации о любимых местах отдыха Иван Иваныча. Потом, в доме, пришлось узнать, чем любил ужинать Иван Иваныч, чего пил вечером — коньяк, и чего утром — кофе со сливками — в виде людочкиного нытья этот Пузырев изрядно достал Эдика, однако новость л новой черте Пузырева — любви к физическому труду — настолько насторожила Эдика, что он решил попозже вернуться в гараж и осмотреть сие поле битвы еще раз. Помнится, Пузырь считал труд непобедимым врагом, признаваясь с мужеством побежденного, что всей работы не переделать — так стоит ли начинать? Лично отремонтировать в гараже бетонный пол — на этот бранный подвиг Пузыря могла толкнуть только огромная куча денег.

Выбраться в гараж пришлось только глубокой ночью. Нахлынувшие воспоминания так раскуксили блондинку Люду, что потребовалось утешить ее не только словами. Пустота, которую ощущала Людочка после смерти своего начальника, жаждала заполнения. Пришлось заполнять, хотя Эдика и грызла малость совесть за измену бывшей жене. Так она, поганка, и грызла хозяина до тех пор, пока не увидела пузыревскую кучу денег и не открыла в изумлении свой зубатый рот.