Тайна - Эрнесто Киньонес

малолетними матерями, обсуждавшими детские распродажи, одежки или просто болтавшими об обычной подростковой чепухе. Ее не заботили ни одежда, ни косметика, ни популярность. Подобно своей матери, она улыбалась, когда улыбались ей, словно говоря этой улыбкой, что она тебе не враг и что от тебя зависит, станешь ты ее другом или нет. Она нравилась мальчикам, все поголовно влюблялись в нее, и я не стал исключением. И, как и все остальные, я ждал, когда Таина запоет.

В ту летнюю ночь над Нью-Йорком сверкал метеоритный дождь, самый яркий за всю историю города. Даже уличные огни не могли приглушить свет падающих звезд. Вспышки все длились и длились, словно ангелов-хулиганов низвергали с небес на землю. К тому же на город накатила волна зноя, и каждый искал спасения на улице.

В ту ночь самым прохладным местом оказалось кафе «У Карлито» на углу 107-й улицы и Лексингтон-авеню. Кафе владела добрая уроженка Андов из боливийского Ла-Паса, ее звали Элиана Кодой. Кафе она назвала в честь своего отца, стены там были расписаны местными художниками, но в «Карлито» люди устремлялись ради музыки. В «Карлито» я слушал Лилу Даунс, Ману Чао, Сусану Баку, Таню Либертад, Габи Морено, Ракель Риверу, Лас Лолас и Тото Ла Момпосину. Но та ночь – ночь падающих звезд – принадлежала Таине. Сальвадор провел меня и моих родителей к столику в углу. Мама была счастлива, отец держал ее за руку. В полупустом кафе я заметил Таину – она читала партитуру. Красное платье в обтяжку, ноги и изгибы – тело Таины словно не знало материнства. Заметив меня, Таина послала мне воздушный поцелуй и снова вернулась к своему занятию. Музыканты сгрудились на маленькой сцене – дурачились, смеялись, на полу у их ног стояли бутылки. Усмаиль пребывала в собственном мире; она спала в коляске рядом с доньей Флорой, сидевшей через столик от нас.

И вот…

Шарканье, кашель, бармен разливает последние напитки. Мало-помалу наступила тишина.

Сальвадор размашисто прошагал к пианино. Подождав, пока стихнет негромкий шепот, он уверенно и мягко пробежал пальцами по клавишам. Таина одиноко стояла перед старым микрофоном, и влажный свет из окна обрамлял ее милое лицо. Когда родился ее первый, низкий и печальный звук, кафе охватила великая тишина, словно упала первая капля и небеса вот-вот разверзнутся. Таина запела печальные слова, плач которых рождала сама мелодия. Запела песню, которую мы слышали всю жизнь, с которой выросли, но понимать начали, лишь когда ее запела Таина. Песня Таины открыла нам: мы страдаем, потому что не покоряемся любви другого. Когда нас целуют, мы делаем вид, что взволнованны, но нами движет в основном чувство долга. Таина пела, что, как дети, как книги, любовь стала пылью мира. Ее нежный голос обещал, что однажды мы поцелуем всех, кого не поцеловали, и я понял, что собравшиеся в кафе «У Карлито» сейчас видят тех, кого любят. Любимых мертвецов. Мертвецов, по которым тоскуют. Перед глазами у людей стояли лица тех, кто когда-то держал их за руку, слушал их клятвы, менял им пеленки, одежду или просто видел их первую улыбку и первые шаги, но кого больше не было в живых. Любовь не невольница времени, пел голос Таины, любовь не знает смерти в лицо и ей неподвластна. Голос Таины пел, что неостановимая река, что течет меж нами, есть не время, но любовь. Таина бросала слова в огонь, чтобы они были пожраны без остатка и тем обрели вечную жизнь. Она была спокойна, собранна и казалась старше, ее голос стал глубже, напряженнее, взмыл выше, наполняя пространство пронзительным ликованием, – и люди заплакали. В ее голосе были все наши страдания, все потери и все радости. Я видел, как Сальвадор Негрон, Вехиганте, Плащмен, предводитель «вампиров», человек, новые лица которого складывались, как стеклышки в калейдоскопе, всегда печальный, страдавший от сознания своей вины, преобразился в шестнадцатилетнего мальчишку. Он касался клавиш так нежно, так безмятежно, словно мертвецы нашептывали ему: все в порядке, они все понимают.

Грудь доньи Флорес раздувалась от гордости. Это был и ее голос. Таина пела обо всех неслучившихся поцелуях доньи Флорес. Ее дочь вдыхала сейчас воздух, наполнявший в тот давний вечер студию «Оркестра Рекордз». Этот мост начала строить Инельда Флорес: ее дочь Таина окончила его, и мы все могли совершить переход.

В голосе Таины я видел тех, кого люблю, и тех, кто любит меня. Но не Таину я видел. Я видел свою маму. Видел ее мечты, и мечты своего отца я тоже видел. Они были растоптаны и не завершены. Руки и ноги моих родителей были в мозолях от камней, что им довелось толкать, и цементных тротуаров, по которым им пришлось пройти босиком. Голос Таины говорил мне: мои родители не сдались, они передали свои мечты мне. Теперь толкать камень предстоит мне и детям моих детей.

Таина запрокинула голову назад, глубоко вдохнула, закрыла глаза и взяла звук, который все длился, длился – казалось, он будет длиться до самого Второго Пришествия, – весь зал ахнул, как когда происходит что-то неправдоподобно чудесное, ни с чем не сравнимое. Потом голос медленно закачался, вперед-назад, вперед-назад. Если бы лебедь мог быть чем-то большим, чем лебедь, то Таина стала этим большим.

Пианино затихло. Сальвадор, усталый, выпил воды, прошаркал назад к стулу; покачнулся, неуверенно сел, схватился за грудь. Но старик улыбался, словно знал, что, если сегодня ночью ему суждено умереть, он уйдет под музыку. Таина тоже выпила воды, проверила Усмаиль. Мятежные атомы, составлявшие младенческое тело, спокойно спали, во сне им являлись бесчисленные возможности, и не было для них ни царя, ни бога. Революция жила, но теперь она достигла пункта назначения и отдыхала. Рядом с Усмаиль сидела ее бабушка, счастливая, вновь поющая голосом своей дочери.

Вскоре в вакууме, образовавшемся после звуков пианино, медленно забили барабаны-конги, руки конгерос отбивали ритм. Таина поцеловала спящую дочь, желая ей спокойной ночи, и снова поднялась на сцену, к музыкантам. Она начала танцевать. Звучала музыка – хибаро, афро-кубинская, плена, бомба, сантеро. Руки Таины взлетали то вбок, то вперед, глаза были устремлены в небеса. Ритм конги ускорился, чтобы поспеть за ее движениями; у людей прояснились глаза, люди принялись раскачиваться. Хлопать в ладоши. Отбивать ритм ногами. Двигать коленями вперед-назад, все быстрее. Две трубы, саксофон, тромбон, бас, timbalero[183] и два cuatros[184] слились в единой мелодии, и настала очередь голосу Таины измениться, запеть le-lo-lai. Кровь стучала в висках, плыл зной.

Кафе «У Карлито» содрогалось, словно дрожала сама планета. Какие-то яппи, должно быть, услышали на улице, как поет Таина, потому что вскоре кафе уже переполняли коврики для йоги. Яппи ходили ходуном, задевали друг