Тайна - Эрнесто Киньонес

у него голубые глаза. Добрые. Ангел сказал мне лежать спокойно. Белый ангел сказал: «Ш-ш-ш». Не знаю, зачем он сказал «ш-ш-ш», я и так все время лежала тихо. Не руками и не ртом, а кончиками крыльев он отвел мои руки с того места, где я их держала. Я сначала не хотела убирать руки, хотела и дальше закрываться. Но он коснулся меня кончиками крыльев, и прикосновение было, как ветер. Как ветерок.

Espiritista, обнимая Таину, посвистела, как будто сквозь закрытое окно пробился свежий сквознячок. Свист вихрем прошел по гостиной.

– И что сделал этот ангел? – снова вмешалась донья Флорес. Однако дух уже забыл свою угрозу, и Пета Понсе ответила:

– Он сделал то, зачем был послан. – Еspiritista все еще говорила голосом юной девушки. – То, зачем он был послан.

– Ангел снял штаны? – вопросила донья Флорес.

– Ангелы не носят штанов, – рассмеялась espiritista. Она все еще была словно в трансе и обнимала Таину, неподвижную, погруженную в сон.

– Только крыльями? – спросила донья Флорес.

– Нет. Не крыльями, – прозвучал тот же девичий голос. – Вообще ничем. Он воспарил надо мной, и вокруг меня все начало вращаться. Комната закрутилась. А потом остановилась, как когда останавливается вентилятор. Мне хотелось спать.

– Боли не было? – спросила донья Флорес.

– Нет. – Глаза espiritista все еще были закрыты.

– А кровь? Кровь была? – не унималась донья Флорес.

– Из меня как будто излилась вода. Белый ангел провел по ней пером из крыла, и вода ушла. Потом он вылетел в окно. Я поднялась с кровати и выглянула, чтобы посмотреть, как он летит. Но я увидела только голубя, голубь смотрел на меня, сидя на почтовом ящике через дорогу. – Глаза espiritista вдруг распахнулись. – Он сказал мне его имя: Усмаиль.

Молчание длилось секунду, потом еще полсекунды.

– Padre nuestro que estás en los cielos, santificado sea tu nombre, que se haga tu voluntad en los cielos como en la tierra[142], – начала молиться Пета Понсе. Она вернулась к нам, в материальный мир, который мы делим с мертвыми. Вернулась очень уставшая.

Пета Понсе подошла к миске с водой и стала обрызгивать комнату. «Limpieza, limpieza, limpieza»[143].

Таина не сразу, но пробудилась и сказала, что ей ничего не снилось. Что она просто спала. Крепко. Пета Понсе начала пересказывать Таине, что сообщил нам дух насчет ее беременности.

– А зачем Бог послал двух ангелов? Двух зачем? – спросила Таина.

Пета Понсе тепло улыбнулась ей и объяснила с добротой, какая водится только у бабушек:

– Dios no mandó dos ángeles. Dios mandó sólo uno[144].

– Кто тогда послал этого второго чмошника?

– Tú sabe’ quien, mija, el Negro. El Malo[145]. – Глаза Петы Понсе были полны сострадания. Она опустилась на колени и принялась бережно растирать Таине ступни. Как я когда-то.

Таина удовлетворилась этим ответом. Я почти слышал, как радостно стучит у нее сердце; она приняла рассказанное. Таина обняла освободившую ее espiritista. Она обнимала Пету Понсе так, будто хотела выжать из маленькой женщины весь воздух: ее печали и неопределенность или ушли, или изменились.

Донья Флорес смеялась, безмерно обрадованная. Она в буквальном смысле протанцевала до шкафа, к которому водила меня Таина, и распахнула его дверцы, как распахивают высокие двери в сад или сокровищницу. Собрание детских инструментов Таины посыпалось на пол. Инструменты засыпали пол, как «Чириос». Лицо доньи Флорес светилось. Но не инструменты Таины ее интересовали. Донья Флорес подтащила стул и сняла старые пластинки – и 45 оборотов, и 33⅓, и ломкие на 78 оборотов. Она была как человек, не евший несколько дней и оказавшийся вдруг перед буфетом: не знает, что выбрать. Саль подошел, чтобы ей помочь. Донья Флорес улыбнулась мне. Я знал: она хочет денег на стереосистему.

Таина громко объявила, что хочет писать. Слегка раскрасневшаяся, она без особого труда подняла свое беременное тело со стула. Улыбнулась мне застенчивой улыбкой и, переваливаясь, направилась на кухню. Там она выпила воды, цапнула недоеденную куриную ножку и ушла в туалет, не закрыв за собой дверь. Она сидела на унитазе, и мочилась, и ела.

Песнь вторая

Я сказал Сальвадору, что не верю.

При всем моем уважении к Пете Понсе или она, или дух ошибались. У меня не было возможности переговорить с Таиной, потому как донья Флорес, сияющая, как подсолнух, сразу после окончания misa выпроводила нас с Сальвадором, желая остаться с Петой Понсе наедине. Я сказал Салю: мы побывали во внешнем космосе и хорошо представляем себе, что там происходит. Но во внутренний мир, где обитают атомы, мы так и не попали. Мы не сможем отправить туда ни астронавтов, ни космический зонд, чтобы узнать, что же находится там, в пустом пространстве. Там, где на внутреннем небосклоне Таины зародилось дитя Усмаиль. Я сказал Салю, что читал: всему есть образец. Даже среди хаоса отдельные части связываются воедино, подчиняясь некоему порядку. Может быть, в теле Таины этот порядок или образец изменились. Изменились в неправильную или, наоборот, правильную сторону. Законы ДНК Таины перестали выполняться или вообще не подлежали выполнению.

Сальвадор ответил, что в таком случае атомы должны обладать чувствами и разумом, что атомы живые и способны мыслить. А это, сказал он, не так. Я ответил: а вдруг такое возможно, я же не знаю. Откуда мы знаем, способна некая сущность мыслить или нет? Камень, рыба, омар, карандаш, сказал я Салю, все они состоят из тех же атомов, что и мы. Из тех же атомов, что и тело Таины. И чтобы все произошло, нужен один, всего один атом-бунтовщик. Но я по глазам Саля видел, что он не хочет говорить об этом. Ему это неважно. Для него, как и для всех остальных, после откровения Петы Понсе дело закрыто.

Тем вечером Сальвадор, прежде чем расстаться со мной на улице, сказал:

– Послушай, papo, если Таина верит, что два ангела бились той ночью за право стать отцом ребенка по имени Усмаиль, то и ладно. – Он положил костлявую руку мне на плечо. – Если ты веришь в революцию, которая свершилась где-то там, в глубинах тела Таины, где живут атомы, то это тоже неплохо. Мир огромен, в нем возможно все, – заключил Саль, и прежде чем длинные ноги понесли его прочь, он прибавил, ласково глядя на меня: – Знаешь, papo, ты мой единственный друг. У меня всегда было мало друзей. Всегда мало друзей. Может, даже ни одного не было. Так что спасибо тебе, papo, спасибо за все.

Тем вечером я вернулся домой не сразу. Я поднялся на лифте на крышу, смотрел на Манхэттен и размышлял, есть ли смысл в том, что я только что услышал и увидел.

И мне было видение.

Я больше не сидел на крыше.

Я гулял в северной части Центрального парка. Городской воздух пах озоном. Пруд был чистым. Дети