Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Смерть, как болезнь, «подхватит» в Крыму, когда они с Адалис в походе на Карадаг угодят под страшный ливень. «Вода сверху, снизу, с боков, – напишет Брюсов жене. – Каждое углубление стало бешеным потоком, который сбивал с ног… И три часа мы шли вниз под этим дождем. Прекрасные сандалии мои обратились в лохмотья, брюки – в грязные тряпки, куртка – в мокрые лоскуты… Естественно, что я захворал…» Но, несмотря на болезнь, он, «герой труда», по словам Цветаевой, боясь опоздать на занятия в институт, возвратится в Москву, где почти сразу сляжет с крупозным воспалением легких. Тринадцать дней – и всё кончено. Вот тогда и прозвучит его «К черту…» в адрес последней любимой. Для меня это – неудивительно! Недаром та же Цветаева тогда же, в 1920-х, запишет: «Для Бальмонта каждая женщина – королева. Для Брюсова каждая женщина – проститутка». А Андрей Белый, его друг-враг, который видел его в Коктебеле, скажет про него: «Есть люди, у которых провалился нос. У Брюсова провалилась душа»…

Хоронили Брюсова пышно. Знамена, цветы, почетный караул. Гроб выносил какой-то Соловьев из ЦК РКП, какой-то Леонидов из МК РКП. С балкона Моссовета выступал Бухарин, с балкона МГУ – Отто Шмидт, с балкона Академии художественных наук – Луначарский. «Счастлив Брюсов, – выкрикивал в толпу нарком, – что дожил до времени, когда общественный труд не унижает поэта. Брюсов на своем примере показал, что может быть выпрямленный человек…» А «выпрямленный» лежал в венках и лентах с лицом, по словам С.Соловьева, похожим на «подстреленную хищную птицу»…

«Звучала барабанная дробь пионеров, – вспоминал свидетель. – Гроб несли на руках всю дорогу». По другой версии, балаганно-красный катафалк в окружении конной милиции после митинга у Моссовета бойко помчался к Новодевичьему. «Событие чувствовалось, горя не было», – написала одна поэтесса. А другая, как раз Адалис, читая над гробом его стихи, на словах «Работа до жаркого пота…» вдруг потеряла сознание и рухнула на руки соседей. Потом напишет Шкапской о днях после смерти Брюсова.

Из письма Адалис – Шкапской: «На вторую ночь я осталась одна с ним в зале института (это была ночь 10-го, на которую у нас было назначено свидание). Я читала ему Пушкина и целовала его: свидание, так свидание. Говорят, слух функционирует 45 часов после смерти, значит, он слышал…»

Пишут, что твердила о самоубийстве, о некрофилии, о том, что Брюсову «скучно в могиле» и что она «разроет могилу, ляжет рядом и укроется шубой». Это было похоже на безумие, но уже через три дня она, по свидетельству современников, «ораторствовала… и забыла думать о всяких самоубийствах, разрытиях могил и пр.» Потом влюбится в Отто Шмидта, черкнет Шкапской, что «обзавелась юношей», «курю опиум, спать одна в комнате не могу…» Правда, как поэт надолго замолчит, а позже станет писать о строительстве новой жизни, о вождях. Даже книжку назовет «Власть».

Что же касается Брюсова, то памятник себе он, конечно, «выстроил». «Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен, – написал в стихах. – Кричите, буйствуйте, – его вам не свалить!..» На проспекте Мира давно уже открыт музей его. Встал памятник и на Новодевичьем – установленный, кстати, советской властью. Но, бродя меж могил, я рядом с ним всякий раз испытываю нечто вроде трепета. Ведь там в земле в черепе поэта, я знаю точно – истлевает газета «Правда». Это не иносказание. Когда усопшему вынули мозг (это было модно в те годы – взвешивать и исследовать мозги именитых деятелей), то эскулапы, дабы заполнить образовавшуюся пустоту, не нашли под рукой ничего, кроме старой подшивки «Правды». Они рвали газеты, кое-как комкали их и запихивали ему в голову. «Так и был похоронен с большевицкой газетой вместо мозгов, – запишет в дневнике Сергей Прокофьев, – отмщение судьбы за его переход в коммунизм, совершенный не по убеждениям, а по расчету…»

«Преодоленной бездарностью» назовет Брюсова блестящий критик, друг его молодости Юлий Айхенвальд. Цветаева скажет: «В Брюсове – тесно. Брюсов – блудник. И не чародей, а блудодей!» А Ахматова откликнется короче: «Он знал секреты, но не знал тайны…»

Да, поэзия – тайна. Фата-моргана, мираж. И для познания ее «средств» еще не придумано.

Гиппиус Зинаида Николаевна ( 1869–1945) – поэт-символист ХХ века. Стихи писала от лица мужчины. Может, оттого и мы говорим про нее в мужском роде: поэт, прозаик, критик, драматург. В женском роде ей подходит ныне лишь одно определение – то, которого и не бывает в мужском, – Легенда Серебряного века.

Она умерла в воскресенье, в 3 часа 33 минуты. Гроб опустили на гроб мужа. После войны на русском кладбище под Парижем это было в порядке вещей. И, поскольку ее интимный дневник – «Дневник любовных историй» – опубликуют на Западе только через четверть века, никто, стоя у могилы, так и не узнал, что усопшую по-настоящему интересовали в жизни только две вещи: любовь и как раз – смерть. Она не успеет, увы, закончить поэму «Последний круг». Зато успеет написать в ней: «Любовь – это главное в человеческой жизни; любовь связывает небо и землю…»

Декадентская мадонна, «белая дьяволица», женщина, которую сам Бог удостоил «ручной выделки», наконец, стихотворка, которую при жизни звали «Достоевским русской поэзии», – она была единственной в своем роде. Целью ее было стать «не как все». Отказалась от титула (говорят, была из рода баронов фон Гиппиус), не желала, будучи немкой, учить немецкий, носила мужскую одежду, отбирала у влюбленных в нее обручальные кольца и вешала их в изголовье кровати и, представьте, издевалась над постельной, «той смешной любовью», про которую, как писала, «только знаю». Это, наверное, главное – была необычна в любви.

«Мне нужно то, – напишет, – чего нет на свете…» Возможно, потому, несмотря на пятьдесят два года супружества с писателем Мережковским (она гордилась, что они не расставались ни на день, хотя это и не так), в ее жизни была и скандальная «жизнь втроем» (когда она с мужем и Дмитрием Философовым пыталась уравнять человеческую любовь с любовью к Христу), и не идущие дальше поцелуя (но полные страданий) «измены» мужу, и гомоэротическая наклонность к женщинам. Нина Берберова, знавшая ее, написала: «Она выработала в себе две внешние черты: спокойствие и женственность. Внутри она не была спокойна. И она не была женщиной…»