Несколько мертвецов и молоко для Роберта - Георгий Котлов

— Ну, что, Роберт? Я думаю так: твое чувство к ней зиждется на чисто визуальном восприятии, и стоит тебе увидеть девушку, внешне очень похожую на предмет твоих страданий, и ты переключишь на нее все свое внимание. Всю нежность и любовь отдашь тому, кто рядом, а о ней навсегда забудешь. Что, здорово я придумала?

Наивности в Эле было еще больше, чем я думал.

— Здорово! — сказал я как можно лицемернее.

— Тогда ты должен сказать мне, какой цвет помады она предпочитает, какого цвета у нее волосы, ну, и еще разные мелочи. У меня с собой помада — тринадцать оттенков — и краска для волос — четыре цвета; в руках у Эли был пакет со всеми этими причиндалами. Смех, и только. Надо ведь, до чего наивная девчонка. Вовсю старается, чтобы я забыл ее, но она, Эля, не знает, что это просто невозможно. — Я займусь этим прямо сейчас, а ты будешь мне помогать.

Я подумал, что, может быть, стоит подождать, пока Эля совершит свое жалкое перевоплощение, и позаниматься с ней любовью на тахте и в ванне, представляя на ее месте другую, но ждать не хотелось. Нужно было торопиться.

— Дело у меня есть, — сказал я. — Важное, говорю же. Давай сперва сгоняем, куда мне нужно, а потом начнем перевоплощаться. Я готов надеть парик и накачать мускулы, чтобы тоже стать похожим на мужчину твоей мечты.

— Ты и таким мне нравишься, Роберт, — просто сказала она.

Наверное, я ослышался. Кому может понравиться жалкий худющий уродец с огромными клыками, лысой башкой и стеклянными от постоянного страха глазами? Двойник Андрея Губина. С ума сойти.

2

И мы отправились в Нижегородскую область, в село Пикшень к моей тете. Правда, сперва заехали на заправку, и Эля на собственные деньги залила двадцать литров бензина. В моих карманах, сами понимаете, не звенело.

На выезде из города между двух столбов черт знает с каких пор уныло болтался плакат: «С праздником, дорогие сограждане». Плакат поистрепался, буквы были выгоревшие и, наверное, никто не знал, на какой праздник его повесили. Будь у меня ведро краски и стремянка, не поленился бы залезть на верхотуру и приписать после слова «сограждане»: «придурки, извращенцы, алкаши и подонки». И завершить все это жирным восклицательным знаком.

Эля молча вела свой мрачный катафалк и, наверное, представляла, как через несколько часов начнет превращаться в другого человека — женщину влюбленного дезертира. Я подумал, может быть, рассказать Эле о том, что я дезертир, но потом решил не рассказывать. Асфальт был разбитым, как после бомбежки, и мы ехали со скоростью пятьдесят километров. Через час должны быть на месте.

Проехали совхоз «Коммунар», знаменитый огромным яблоневым садом, а потом начались «кадышовские» дачи. Подобное убожество вряд ли где еще увидишь. Дачные домики были один нелепее другого: кабина от КамАЗа, шалаш из кусков рубероида, цистерна с надписью «Молоко» и небольшой дверцей. Был даже настоящий вертолет. Я сперва глазам не поверил, думал, померещилось. Стоит прямо у дороги, словно только что приземлился, а вокруг — кусты малины и крыжовника. Даже пропеллер был на месте и медленно вращался на ветру. К хвостовой части был привязан скворечник. Возле вертолета стоял старик с лопатой в руках и смотрел на дорогу. Шутки ради или чтобы не нарушать гармонию на своем дачном участке, он напялил на голову летчицкий шлем.

Я помахал старику рукой, высунув ее в открытое окно, но он, наверное, не увидел. Черт его знает, куда смотрел этот старик в нелепом летчицком шлеме. Может быть, на небо. Определял: летная сегодня погода или нет.

Минут через тридцать Мордовия кончилась, и вместе с Нижегородской областью началась хорошая дорога. Эля прибавила скорость. По радио крутили Энрике Иглесиаса и Уитни Хьюстон. На обочине видели десятка два ржавых и пыльных памятников. Через час пятнадцать мы были на месте.

3

В селе Пикшень живут странные люди — наивные и добродушные. Летом они вытаскивают из домов ковры, в каждой семье их по сто штук, не меньше, и моют их с порошком на берегу небольшого пруда. И сами купаются в этом пруду. Все знают друг друга в лицо и, уходя на работу или еще куда, частенько оставляют дверь незапертой. О ворюгах здесь и не слыхивали, а всего в двух километрах — Болдино, в котором когда-то было имение отца Пушкина, и знаменитое тем, что сам Александр Сергеевич в осень какого-то года написал там несколько своих бессмертных поэм. Все жители окрестных деревень страшно гордятся этим. В любом доме можно найти книгу «Болдинская осень», а каждый школьник покажет вам все места, по которым любил прогуливаться великий поэт.

Тети дома не было, и мы, прождав ее минут пятнадцать, решили пока съездить в Болдино, в музей-заповедник. Сам я, пока жил у тети, побывал в этом Пушкинском заповеднике раз сорок, но Эля оказалась здесь впервые, и ей было очень интересно. Правда, приехали мы не вовремя, потому что сам дом-музей был закрыт, на ремонт, что ли, но нам разрешили сходить в вотчинную контору, людскую, музей Сказок и еще черт знает в какие избушки, которые поставили совсем недавно. Содрали с нас, как за полную экскурсию. Грабеж не грабеж, но свинство форменное. Срубы избушек были новенькие, и только внутри некоторые предметы напоминали о прошлом: чугунки там почерневшие, разные самовары, иконы, домотканые коврики да еще пожелтевшие листы в вотчинной конторе, исписанные и разрисованные Пушкиным. Конечно же, рукописи не настоящие, всего лишь копии. В бронзовых чернильницах торчали гусиные перья.

Нас сопровождал гид — древняя старушенция лет под… ну, может, чуть моложе Александра Сергеевича. Она гремела связкой ключей, отпирая двери всех этих избушек, впускала нас и равнодушным голосом талдычила, что да как. Раньше я никогда не видел здесь этой старушенции. Напоследок она завела нас в музей Сказок, избушку, которую поставили незадолго до двухсотлетия со дня рождения Александра Сергеевича и о которой сам поэт не имел ни малейшего представления. Правда, внутри было красиво. Кругом картины и куклы всякие — персонажи из пушкинских сказок. Старик и старуха угрюмо разглядывали разбитое корыто. Балда отвешивал скупому попу щелбаны, а невероятно страшный чертенок бежал наперегонки с зайцем. Наш гид продолжал размусоливать о том, как Пушкину нравилось в Болдине и сколько замечательных произведений им здесь написано, но я-то знал, что все это — лажа, потому что приехал он в Болдино по делам на несколько дней, чтобы оформить папашино имение, и не смог уехать из-за того, что свирепствовала холера и везде на дорогах были наставлены карантины.

Эля несколько раз спросила о чем-то старушенцию, но та ничего не ответила. Я решил, что она глухая, как тетерев, и спокойненько сказал Эле:

— Знаешь, как Пушкин называл вдохновение?

— Как?

— Дурь.

— Не может быть, — сказала Эля.

— Точно тебе говорю. Наверное, он был наркоманом, и я давно это подозреваю. Дурь — наркоманское словечко, и многие из наркоманов — творческие личности. Обкурятся или обширяются, а потом на них нападает вдохновение. Где-то я вычитал, что каждый второй наркоман пишет стихи. Не веришь?