Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

В то время поляки везде искали повода возбудить к себе сочувствие. Наконец они набрали в Лондоне человек восемьдесят волонтеров из эмигрантов и наняли пароход, который должен был их высадить не помню где, откуда волонтеры прошли бы в Польшу. Странным было то обстоятельство, что Ж., представитель Жонда в Лондоне, и польские эмигранты обратились за наймом парохода именно к той компании, которая вела крупные дела (продажа угля) с Россией. Бакунин отправился с этой экспедицией.

Под предлогом того, что нужно запастись водой, капитан бросил якорь у шведских берегов. Тут простояли двое суток; на третий день спросили капитана, скоро ли в путь; тогда он объявил, что далее не пойдет. Тут волонтеры подняли шум, гвалт, но ничего с упрямым капитаном сделать не могли. Бакунин отправился в Стокгольм жаловаться на предательство капитана. Он слышал, что брат короля очень образованный и либеральный, и надеялся через его содействие заставить капитана продолжать путь. Однако надежды Бакунина не осуществились.

Общество в Стокгольме горячо сочувствовало всему либеральному. Бакунин во всё время был очень хорошо принят братом короля и чествуем обществом как русский агитатор 1848 года. Его беспрестанно звали на обеды, устраивали для него вечера, пили за его здоровье, радовались счастию его лицезреть, но ничем не помогли относительно капитана. Тогда эмигранты решились на отважный поступок: наняли лодки и продолжали трудный путь. Вдруг поднялась страшная буря, и все эти несчастные смельчаки погибли в бесполезной борьбе с разъяренной стихией.

Пока Бакунин жил в Швеции, надеясь, что соберут вторую экспедицию, жена его явилась из Сибири в Лондон. В то время меня не было дома; я была в Осборне с детьми по совету доктора Гено де Мюсси, которого мы приглашали для детей после удаления Девиля. Мюсси оставил Францию в 1848 году, сопровождая бежавшего Людовика-Филиппа, и с тех пор делил изгнание Орлеанского дома и был медиком высокопоставленных изгнанников. Я обязана вечной признательностью этому достойному медику, который, приглашенный мною в важных случаях, всегда вылечивал детей, а кроме того, давал мне для них гигиенические советы, которые были необыкновенно полезны.

Так было и в этом случае. Он советовал недели на три ехать к морю, чтобы укрепить здоровье старшей дочери после скарлатины и спасти меньших от возможной заразы, переменив за это время обои в комнате, где хворала моя дочь. Меньшие действительно не подверглись этой ужасной болезни, которая и нынешней зимой производит опустошение в крестьянских семьях по всей нашей округе. Приезжая во время болезни проведать кого-нибудь из малюток, Гено де Мюсси сказал мне однажды: «Сегодня среда, обыкновенно я провожу этот день в Орлеанском замке, но я пожертвовал своим долгом, чтобы успокоить вас. Мы, медики, видим много матерей, но таких, которые исключительно живут для своих детей, – нечасто. Вот почему я приехал сегодня и не хотел отложить до другого дня».

Помню, что в то время Герцен мне писал в Осборн о необыкновенном случае, бывшем в нашем доме в мое отсутствие.

Какой-то приятель Василия Ивановича Кельсиева возвращался в Россию и непременно желал взять с собой несколько номеров «Колокола» и портреты Герцена. Последний очень протестовал против этого, говоря, что это безумие, что «Колокол» евреи достают и в России, а портреты – вздор, из-за которого не стоит рисковать. Но Кельсиев настоял, и приятель его унес портреты и «Колокол», говоря, что в чемодане двойное дно, которое вовсе незаметно.

Позже Герцен получил из Петербурга неподписанное письмо, в котором было сказано, что когда N. (приятель Кельсиева) пошел домой с портретами и «Колоколом», один из гостей прошел прямо на телеграфную станцию и донес, что N. везет «Колокол» и портреты и чтобы осмотрели двойное дно его чемодана. На границе двойное дно чемодана было тотчас вскрыто, вещи вынуты, а N. задержан. Что сталось с ним впоследствии, неизвестно.

«Кто же был этот неизвестный шпион?» – думал Герцен. Припоминали всех, кто был в это воскресенье в Orseth-house, и не могли никак добраться до истины. Все были люди почтенные, верные; кто же погубил N? Это так и осталось тайной навсегда.

Произошло еще странное происшествие во время моего пребывания у моря. Однажды Герцен сидел за письменным столом, когда Жюль доложил, что его спрашивает очень молоденькая и хорошенькая особа.

– Спросите имя, Жюль, ведь я всегда вам говорю, – сказал Герцен несколько с нетерпением.

Жюль пошел и тотчас вернулся с изумленным выражением в лице.

– Eh bien, – сказал Герцен.

– М-me Васounine! comment, monsieur, pas possible?68 – говорил бессвязно Жюль, вероятно, мысленно сравнивая супругов. Герцен слышал, что Бакунин женился в Сибири на дочери тамошнего чиновника-поляка. «Не она ли уж явилась?» – подумал Герцен. Поправив немного свой туалет, он пошел в гостиную, где увидел очень молоденькую и красивую блондинку в глубоком трауре.

– Я жена Бакунина, где он? – сказала она. – А вы – Герцен?

– Да, – отвечал он, – вашего мужа нет в Лондоне.

– Но где же он? – повторила она.

– Я не имею права вам это открыть.

– Как, жене! – сказала она обидчиво и вся вспыхнула.

– Поговорим лучше о Бакуниных. Когда вы оставили его братьев, сестер? Как бишь называется их имение? Вы были у них в деревне – как зовут сестер и братьев?.. Я всё перезабыл, перепутал…

Бакунина назвала их деревню и вообще отвечала в точности на все вопросы. Бакунины ей помогали достать паспорт и средства на долгий путь.

Это был со стороны Герцена экзамен, сделанный ей, чтобы убедиться, что она не подосланный шпион. Наконец Герцен поверил, что она действительно жена Бакунина, и предложил ей переехать в наш дом и занять пока мою комнату. Позвав мою горничную, Герцен сказал ей, чтобы она служила Бакуниной, что было затруднительно только потому, что Бакунина не знала ни одного слова по-английски.

Но все-таки Герцен не открыл Бакуниной, где находится ее муж, что ее очень оскорбило и оставило в ее душе след какого-то неприятного чувства против Александра Ивановича.

Когда я вернулась из Осборна, Бакунина переехала уже на ту квартиру, где жил до отъезда ее муж. Мы с ней познакомились, но она более всего сошлась с Варварой Тимофеевной Кельсиевой. Она рассказывала последней многое из своей жизни и о своем браке. «Мне гораздо более нравился один молодой доктор, – говорила она, – и, кажется, я ему тоже нравилась, но я предпочла выйти за Бакунина, потому что он герой и всегда был за Польшу. Хотя я родилась и выросла в Сибири, я люблю свое отечество, ношу траур по нем и никогда его не сниму». В ней было много детского, наивного, но вместе с тем и милого, искреннего.

В то время мы получили от Бакунина телеграмму на мое имя такого содержания: «Наталья Алексеевна, поручаю вам мою жену, берегите ее». Впрочем, вскоре он вызвал ее в Швецию, и мы большим обществом проводили ее на железную дорогу, отправляющуюся в Дувр. Перед отъездом из Лондона Бакунина позвала нас всех обедать и угощала польскими кушаньями, очень вкусными и которым особенно радовались наши друзья-поляки Чернецкий и Тхоржевский. Последний был большой поклонник женской красоты, и если бы обед был плох, но хозяйка красива, он все-таки остался бы в восторге.