Над Самарой звонят колокола - Владимир Буртовой

– Надо ж так разгуляться непогоде! – ворчал Илья Арапов. – Собаке и то позавидуешь, ежели у нее есть конура.

Подняв воротник полушубка, он присунулся ближе к мечущимся языкам костра. Холодные и надоедливые, словно осенние мухи, кусучие сухие снежинки жалили шею под срезом теплой заячьей шапки.

– Зябко, Илья Федорович? – со смехом спросил Иван Жилкин, который раз уже поворачиваясь то одним, то другим боком к ненадежному теплу зимнего костра.

– Не то – зябко! – отозвался Илья Арапов. – Будто пьяный брадобрей тупой бритвой шею да затылок скоблит. А влезть на чердак нам никак невозможно – глядишь, понадобимся куда для дела, а нас и нет! – И он вздохнул, покосившись на амбар, где так сладко спалось на сене.

– Оно и понятно, братцы, – подал голос Гаврила Белый. – Как же холоду не быть? Ведь пораскиньте мозгой, ежели она совсем не замерзла: сверху у нас небо, снизу – земля-матушка. А с боков-то ничего нет! Вот стужа и задувает.

Посмеялись. Иван Кузнец тут же откликнулся веселой шуткой:

– Хорошо медведю, ему вся зима за одну ночь кажется! А не сплясать ли нам, братцы, хороводную вокруг огня? Хоть ноги малость отогреем!..

Посланный от Военной коллегии казачий есаул отыскал Илью Арапова в таком огромном войске на удивление скоро.

– Ты, што ль, за старшего над ними? – сурово спросил пожилой, лет шестидесяти, есаул. Он щурил серые усталые глаза от дыма трескучих костров. – Нарядом не дюже схож на атамана. Инда вести за собой зазорно.

Илья Арапов мельком глянул на свою одежонку – полушубок, штопанный уже на локте и на плече, изношенные порты вправлены в валенки… Да, обличье что ни на есть мужицкое. Зато на есауле добротный полушубок, поверх – шелковый алый пояс, а за поясом и того богаче – сабля, явно с убитого либо плененного офицера. Илья всмотрелся в заросшее лицо есаула, увидел серые, глубоко ввалившиеся глаза, крупный прямой нос, сильно порченную ножом верхнюю губу… И что-то знакомое, давно и невесть где виденное встало в памяти. Появилось ощущение, что когда-то он встречал этого или весьма схожего с ним человека.

«И не мудрено, – подумал Илья, – столько лиц промелькнуло за минувшие годы! Надобно будет потом, на досуге, поспрошать есаула, из каких он мест».

– На ратное дело, должно, пришел нас кликать? Так воевать – не на званый пир идти, – обрадовался Илья, встал с саней. – А такой наряд гож, даже и сподручней! На дело мы готовы в одночасье, коней оседлаем только. Что проку бока греть, а спину студить, на ветру сидя…

Есаул – будто громом над головой – огорошил страшным ответом:

– Не у меня, у государя Петра Федоровича к тебе дело. Шагай за мной да не мешкай.

Ноги едва не подкосились у Ильи Арапова. Как услышал такое, так и обмер, плеть уронил на снег. Повскакивали взволнованные бузулукцы, столпились: куда да зачем казачий есаул забирает их вожака?

– Шуткуешь, казаче? – Илья только и нашелся переспросить посланца, поднимая плеть.

Есаул суровым взглядом остудил зашумевших было мужиков, сказал нетерпеливо, но без тени угрозы в голосе:

– Не ряженые мы с тобой, чтоб балаганить. Сказано же – государь кличет в Военную коллегию. Ступай живо! – И, припадая на правую ногу, пошел заснеженной и изрядно унавоженной конским пометом улицей к лучшему в Берде дому-пятистенку с голубыми ставнями.

Илья, кроме широкой спины есаула и алого пояса на полушубке, ничего не видел. В голове подранком билась тревожная мысль: как проведал о нем государь Петр Федорович? Неужто от походного атамана Андрея Овчинникова? Но зачем кличет? Да еще в Военную коллегию, где сидят его самые главные сподвижники. Знал Арапов, что государь не спускает ратных промашек своим полковникам и атаманам, а еще более строг и скор бывает на расправу, ежели кто ослушается его указов или среди простого черного люда сотворит лиходейное и непристойное.

«Господи, какой же грех за мной?» – терзал он себя догадками, спотыкаясь на ровном месте.

С теми тревожными мыслями и вошел в просторную горницу, полную государевых сподвижников. Есаул не отважился сопровождать его дальше крыльца со стражей. Никого толком не разглядев, едва не у порога, Илья Арапов рухнул коленями на пол, затоптанный и в мокрых пятнах от подтаявшего с валенок снега.

– Зван и явился, батюшка государь, раб твой Илья Арапов. – Глаза поднять не осмелился, чтобы взглянуть в лицо государю Петру Федоровичу. Да и как, ни разу еще не видев вблизи, распознаешь его в такой, почти одинаково разодетой толпе казачьих атаманов, полковников и генералов? Еще оконфузишься, ударишь челом не тому, кому надо, да отведаешь горячих плетей…

Будто откуда-то с выси небесной послышался густой и чуть насмешливый голос:

– Будешь-то чей, казаче? Рожак каких мест? Государев или откель, от какого барина сбежал сюды, под мое знамя? Сказывай без утайки, как на духу перед святой иконой.

Илья Арапов не раздумывая, действительно как на исповеди, тут же ответил:

– Не было у меня законных хозяев, государь-батюшка, а сидели на моей шее лихоимцы. В отрочестве – Никита Демидов, что в Калуге заводы содержал. А до нонешних дней – новопосаженный бузулукский помещик Матвей Арапов. Он нанял меня по доброму уговору работать, а потом тайно составил на меня якобы купчую крепость, объявил своим пожизненным холопом. По тому договору я и писался Ильей Араповым… Твой я теперь, государь, и готов по гроб верой-правдой служить. Повели, батюшка!

Государь неспешно поднялся с лавки, обошел вокруг длинного стола с бумагами. На середине стола Илья разглядел громадную, из серого мрамора, чернильницу – сидит лев с открытой пастью, а в пасти той торчит пучок заточенных перьев белого гуся.

– Ну-тка, робята, раздайтесь малость, покажите мне ево. Каков он из себя обличьем?

Илья Арапов вновь оробел, замешкался встать, и тут же чья-то крепкая рука не слишком ласково потянула его за воротник – затрещали суровые нитки. Спасая полушубок, Илья проворно поднялся.

Ростом он оказался мало что ниже государя Петра Федоровича, да и годами, пожалуй, вровень будут, под тридцать пять каждому. Но у Петра Федоровича борода не с рыжинкой, как у Ильи, а будто смоль, на которую в пору бабьего лета успело прилепиться не один десяток серебристых паутинок. И глаза темные, пронзительные, а в уголках глубокие морщинки – отпечаток лихих скитаний и тяжких дум.

«Не солгать такому! Вмиг прознает, ведун черноглазый. – У Ильи испарина выступила на висках. Приметил за спиной государя высокого улыбающегося Андрея Овчинникова между иными атаманами, и малость полегчало на сердце. – Но какой проступок за мной? Не сотворил ведь никакого лиходейства, чтоб звать на расспрос в Военную коллегию!» И он, не дрогнув, выдержал испытывающий взгляд государя, только руки выдали волнение, комкали заячью шапку, не зная, куда ее сунуть с глаз долой.

Государь вдруг улыбнулся по-отечески добро. Илья приметил у него щербинку – один верхний зуб вышиблен. На левом виске изрядно выдавался белый шрам, словно после болезни золотухой. Петр Федорович заговорил, и Илья, глядя ему в глаза, внимательно слушал, не смея пропустить хотя бы одно слово.