"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

Как ты красив! Давай выпьем - сперва я, потом ты.

Xельмут.

Согласен. (Наливает ей вино.)

Шульц (все это время стоит, вцепившись в спинку стула, и неотрывно смотрит на Анну).

Разве я не сказал вам все, как есть?! Сказал. Она прекрасна... Но вы этого не поняли, еще нет. Вы существуете как бы без нее. Она входит, и ее мальчик говорит, что она - Бог; но вы этого не слышите!.. Я сейчас говорю? Да, я слышу себя и, значит, говорю. Вы, однако, молчите, ибо ваши губы сомкнуты, как лоно женщины, не испытывающей желания. Почему вы не перельетесь через край? Имеете ли вы уши? Почему ваши барабанные перепонки не лопнут от звука этого мальчишеского голоса, который говорит о Боге и о безмерности любви, изливаемой Им на каждого... На каждого!.. Я говорю! Как понять такое - что я говорю? Я мог бы делать еще что-то, мог бы сейчас раздеться и лечь в постель. Почему же я не могу? Потому что здесь нет постели? Нет, потому что я этого не делаю!

Второй приятель.

Итак, мы поняли...

Шульц.

Итак, вы ничего не поняли, ибо у вас скучающие лица, а тот, чье лицо в момент понимания не растягивается в гримасу, лжет, утверждая, будто понимание исходит от него самого: он это понимание получил от других - либо украл... Если же ты станешь утверждать, что, дескать, вы в самом деле корчите гримасы, если даже вы будете упражняться в соответствующих ужимках перед зеркалом, я открыто заявлю, что вы носите на лице украденное и что вашу гримасу необходимо арестовать, чтобы после вернуть законному владельцу... Вместе с тем я скажу, что сверх того у вас вообще нет лица, что его заменяет корка из засохшего дерьма и нечестности.

Первый приятель.

Я всерьез полагаю, что ты напился до чертиков или у тебя приступ неистовой ярости... Почему ты не оставляешь людей в покое, почему зыришься на двух влюбленных, пьющих из одного бокала, если сам не уверен, что сладострастие течет по всем твоим жилам, превращая тебя в шута?.. Зачем хватаешься за слова любви, если думаешь, что та, к кому ты их обращаешь, -возможно, шлюха?! Еще немного, и ты уподобишься взбесившемуся похотливому псу...

Шульц.

Я так и знал, что вы ничего не поняли, я это знал; вы - как те тетушки, которые, когда их котяра возвращается домой мокрым, думают, что его кто-то облил помоями, тогда как на самом деле он наслаждался, облизывая мочу своей кошечки.

Первый приятель.

Ты свинья!

Шульц.

Это очень достойное животное, повторю еще раз, к тому же признанное во всех кругах общества - клянусь честью или своим хлевом, как вам больше понравится, - признанное во всех кругах. Кто откажется от свиного жаркого? Разве найдется король, который презрел бы окорок, сочный окорок? Трагично лишь то, что свинью нам преподносят разрубленной на куски - только так мы можем насладиться ее бытием. Правда, и это самообман! Если бы нас принимали такими, какие мы есть, какие бродим по свету, получилось бы восхитительное свинство: все зрители животики бы надорвали от смеха, повеселились бы вволю, наблюдая, как хряк скачет верхом на свинье... Но, клянусь хлевом, их веселье лишено остроумия, потому что они живут историями о свинстве, которые рассказывают потихоньку; они потрошат нас и иногда набивают остротами висящую на крюке тушу. Всё это - чистейший самообман; они всегда избегают того, что в наибольшей мере способствует сладострастию: потому что не умеют держать пасть закрытой и смех корежит им челюсти, как если бы у них свело горло... А поскольку они тщеславны и боятся, что в этой или в сходной ситуации будут выглядеть как уроды, они перекрывают каналы чувственного восприятия, делая их непроницаемыми для сладострастия. Воистину, говорю я вам: тот, кто, столкнувшись со свинством, сам не становится уродом, - тот и есть человек... Человек, говорю я вам!.. Вы еще не видели человека, ибо он не стал бы участвовать в ваших остроумных бойнях... Как, вы думаете, что человеком был Александр, или Наполеон, или еще какой-нибудь император?! Говорю вам, их шлюхи были шлюхами весьма посредственными, в высшей степени примитивными, для которых важны только амплитуда известных колебаний и толщина инструмента, эти колебания производящего. А также - вознаграждение и престиж. Эти шлюхи действительно становились уродливыми, когда смеялись... Настоящий мужчина побил бы их или повесил на них какую-нибудь обузу; но такие, как правило, сами становятся обузой... Однако вы должны научиться чему-то из моих речей; так вот, если желаете знать, как ведет себя настоящий король, ступайте к шлюхе и обращайтесь с нею, будто она - благородная дева, которую вы хотите соблазнить... Тогда вы усвоите королевские манеры, ибо король сохраняет достоинство даже там, где вы предаетесь скотству... Итак, различие между говночистом и королем состоит в том, что первый принимает шлюху за то, чем она и является, - тогда как второй проявляет к ней уважение, как к благородной даме. Потому-то короли и не могут понять, что вся их помпа - роскошные кулисы, откормленный пафос, раздувшаяся и приукрашенная ложь; ибо если они это поймут, то тотчас отбросят от себя королевское достоинство, наступят на свое имя, так что оно лопнет и станет воздухом, ничем иным как воздухом - воздухом, совершенно определенно вынашивающим плод.

Я услышал себя говорящего - и, в самом деле, почувствовал облегчение.

Первый приятель.

Ты тоже выпустил достаточно воздуха.

Второй.

Вынашивающего совершенно определенный запах.

Шульц.

Вы остроумны - такими вы себе представляетесь, и это обескураживает меня. Я потею страхом. Вожделение угнездилось во мне, как лихорадка. Разве я не упомянул, что завел этот разговор, чтобы подготовиться к бегству за пределы собственного черепа? По сути, я не могу понять, почему бы человеку

не говорить того, что он думает, если в конце ему все равно придется думать то, что он вынужден говорить: хотя бы уже потому, что для двоемыслия не остается пространства там, где мышление - даже единообразное - повсюду упирается в стены... Поистине, я доказываю свою конгруэнтность[6], когда дедуцирую себя вовне и начинаю воспринимать нечто чуждое как мои же мысли.

Первый приятель.

Мы совершенно убеждены, что нечто чуждое присутствует и здесь.

Шульц.

К черту, приятель: если меня здесь нет, значит, на меня в любом случае нельзя сердиться.

Ее паж сплюнул в бокал, а она это пьет. Однозначно... Я тоже хочу быть однозначным и говорить именно то, что имею в виду.

Первый приятель.

Однозначность никогда не приводит к недоразумениям. Если бы ты всегда говорил однозначно и откровенно, тебя бы понимали лучше.