Что за рыбка в вашем ухе? - Дэвид Беллос

Переводчики на английский вынуждены ежеминутно принимать решения о том, на каком, собственно, языке они пишут — и для кого. Сам я пишу на идиолекте, отражающем то, что я вырос в Англии, много лет провел в Шотландии, а теперь живу на восточном побережье США. Однако в роли переводчика мне приходится в каждом абзаце выбирать нужный вариант английского. Хорошо известно, что орфография, система нумерации, приветствия и ругательства, а также сотни расхожих слов различаются в разных частях англоязычного мира. Это сводит меня с ума. Как узнать, что английский, а что — нет?!

Практически это решается так: я пишу, как мне нравится, а потом искусный редактор подстраивает мой текст под правила и целевую аудиторию конкретного издательства. Но это лишь внешняя сторона дела. На самом деле целевая аудитория большинства книг большинства англоязычных издательств обширна, но имеет размытые границы: она включает в себя американских, австралийских, канадских и южноафриканских читателей, причем каждая группа тяготеет к своей форме письменной и устной речи. Так что из всех моих переводов — и любых других переводов, не ориентированных на конкретный регион, — вычищаются все языковые выверты, которые выдают принадлежность к определенной географической разновидности английского. Иными словами, для американских изданий у меня убирают бритишизмы, а для лондонских — американизмы (что намного легче, потому что их у меня кот наплакал). В итоге получается «английский-минус» — в идеале центристская версия английского, очищенная от слов и оборотов, непонятных или понимаемых по-разному в разных частях той вселенской мешанины, которая все еще, за неимением лучшего слова, зовется английским языком.

Поэтому язык переводов на английский — это язык, на котором нигде не говорят и не пишут. Поскольку его главное свойство — отсутствие региональных признаков, это трудно заметить извне — в том-то и суть этого хитроумного стилистического подхода. «Транглиш» по самой своей природе не имеет ничего общего с нескладным международным английским, используемым в общественных науках и мировой журналистике. Благодаря своей гладкости и незаметности он имеет важные преимущества. Умело очищенный профессионалами от всяческого регионального налета, он гораздо проще поддается переводу, чем то, что действительно написано на «английском» писателями из Квинсленда, Ирландии, Уэссекса или Уэльса. Однако, поскольку текст переводной (в моем случае с французского, но это было бы так же верно, переводи я с русского или хинди), вся оставшаяся в нем странность автоматически воспринимается носителем любой из мириад разновидностей английского как след иностранного происхождения, а не личности переводчика. «Невидимость переводчика», которая, по меткому замечанию Лоуренса Венути, свидетельствует об антиинтеллектуальном, антииностранном настрое Британии и Америки{112}, является и побочным результатом безграничной природы самого английского языка.

Подозрение, что язык переводных текстов несколько отличается от языка, на который якобы осуществляется перевод, дало импульс исследованиям, основанным не на забавных историях и интуитивных догадках, а на автоматизированном анализе достаточно больших массивов переводных текстов, преобразованных в электронную форму. Эта технология позволяет изучить то, что теперь называют «третьим кодом»: язык переводов, который рассматривается как некий диалект, с отличными от целевого языка свойствами{113}. В ходе одного из таких исследований было обнаружено, что французские переводы английских романов имеют по меньшей мере одну языковую особенность, которая отличает их от романов, исходно написанных по-французски.

Для того чтобы подчеркнуть какую-то часть французского предложения, эту часть перемещают в начало, а на ее прежнее место ставят местоимение или слово-пустышку. Например, если вы хотите поспорить с детьми о том, какое лакомство купить на ярмарке, то по-английски можно сказать: ButI want ice cream[103], подчеркнув интонацией, что вам хочется мороженого, в то время как дети просят сахарную вату. По-французски это обычно выражается так: «я» в специальной форме ставят в начало, а потом повторяют: Moi, je veux une glace. «Смещение налево», как чаще всего называют этот синтаксический прием, постоянно используется французами как в устной речи, так и на письме при различных обстоятельствах, а не только в спорах с детьми. В корпусе объемом 45 000 слов, составленном из отрывков современных французских романов, получивших награды, этот оборот встретился 130 раз. Однако в аналогичном корпусе, созданном на базе столь же успешных переводных романов, он был использован всего 58 раз. Такое очевидное различие не может быть списано на индивидуальный стиль переводчика. Похоже, что третий код реально существует{114}.

Еще интереснее — и особенно важно для понимания деятельности переводчиков — то, что в корпусе переводов на французский «смещение налево» в основном встречается в определенном виде контекста — в диалогах, в то время как в текстах, изначально написанных по-французски, более половины вхождений приходится на изложение от третьего лица. Ни одно из вхождений в обоих корпусах не является грамматически ошибочным или стилистически неприемлемым, но очевидно, что языковая норма, которой (намеренно или невольно) следуют переводчики английских романов на французский, отличается от нормы французских писателей.

Причину этой конкретной особенности «третьего кода» французского найти нетрудно. В учебниках французской грамматики и при обучении французскому в школе «смещение налево» традиционно упоминают как особенность устной речи. Видимо, переводчики усвоили этот урок, несмотря на то что он противоречит наблюдаемой практике писателей — носителей французского. То есть переводчики тяготеют к нормализованному языку и более внимательны к общепринятым представлениям о правильности. Вообще-то все, у кого есть опыт перевода, это знают. Переводы стремятся к центру, следуя тем лингвистическим шаблонам, которые считаются стандартными, независимо от того, как обычно говорят носители. Поэтому участь английских переводчиков, редактируемых до уровня английский-минус, не уникальна. Похоже, что французские переводчики сами идут тем же путем, не дожидаясь, пока за дело возьмется редактор.

Стремление переводов к стандартам принимающего языка ярко иллюстрирует судьба региональных и социальных диалектов. Бурнизьен, один из второстепенных персонажей «Мадам Бовари» Флобера, комично использует в разговоре словечки и обороты, типичные для региона, где происходит действие, — сельской Нормандии 1830-х. Понятно, что в английском нет стандартного способа отразить речь сельских обитателей Нормандии XIX столетия. В принципе Бурнизьен мог бы у переводчика заговорить по-английски, как уэссекский фермер Томаса Харди или шотландский проповедник Вальтера Скотта. Но в переводах не принято передавать региональный диалект оригинала региональным диалектом принимающего языка{115}. Большинство нынешних читателей сочтет нелепым, если баварская молочница станет изъясняться как техасский ковбой или если пассажирка петербургского трамвая заговорит на манчестерском диалекте, потому что переводчику надо подчеркнуть, что ее питерские словечки далеки от московской нормативной речи. Современная культура перевода на английский, французский и многие другие языки требует избавляться от региональных вариаций оригинала. Она сдвигает письменное представление диалектной речи к центру.