Мастер-класс. Записки концертмейстера балета - Лада Исупова

– Вот это другое дело! Теперь, я вижу, вы начинаете немного понимать. Играйте это.

Ну всё…

И начинается: дает упражнение, я спрашиваю: «Что играть? Спойте». Поет – это и играю. И так каждое упражнение. Петь всяко-разное трудно, набор у нее небольшой. Поправить меня? Так сама же и задает музычку, как править? Нервно:

– Не спрашивайте каждый раз, попробуйте сами подобрать.

– Вторая вариация корсара из первого акта подойдет?

Стоит, глазами хлопает, не знает. Нет, вы не подумайте, что я сыграю хоть одну вариацию из «Корсара», я их тогда еще в глаза не видела, но в идиотском положении не я – не я стою, как столб, и демонстрирую незнание классического репертуара.

– Не знаете? Тогда пойте, что вам нужно.

А главное, ушло напряжение, уже понимаю, что урок буксует не из-за меня, к тому же она перестала выделываться и начала нормально заниматься, хоть и с поджатыми губами.

Урок закончился, она гордо уходит, останавливаю. Выкладываю на рояль веер сборников (библиотечка тут же, около инструмента) «Royal Ballet» для всех классов и говорю:

– Следующие классы я буду играть вам по этим нотам, какие предпочитаете?

Она растерялась. Эти сборники никто не любит. Прежде всего, там дан, скажем, один пример на прыжки, а вариантов разных прыжков с разными акцентами – мильон, то есть педагогу надо подстраиваться и терпеть то, что играет пианист, а главное, на каждое упражнение дана фраза на восемь или шестнадцать тактов. А упражнение длится в среднем четыре раза по шестнадцать тактов на одну ногу, потом переворачиваемся и опять четыре раза по шестнадцать того же самого на другую, стало быть, пианист тридцать два раза играет одну и ту же фразу, импровизировать могут не все. Наконец выдает:

– Я не знаю этих нот.

Спрашиваю убегающую девочку:

– Вы какой класс?

– Четвертый.

Беру из стопки «Королевский балет. Четвертый класс» и говорю:

– Вот эти ноты рекомендованы для занятий, они подходят идеально, я буду играть строго по ним, – и выхожу из класса.

Спускаюсь вниз, уже на выходе догоняет меня Коза и приглушенно тараторит:

– Пожалуйста, не играйте по этим нотам, они ужасны, я их не выношу! Играйте как играли, что хотите, у вас замечательно получается. Извините, если у нас возникло некоторое непонимание, просто… ну это как притирка, надо привыкнуть друг к другу… Извините.

Осторожно вытаскивает из моих рук сборник:

– Я отнесу его обратно, хорошо?

– Хорошо.

Через пару месяцев звонят из школы, спрашивают, не поиграю ли по пятницам.

– Нет, я не играю по пятницам.

И вот мы опять встретились. Я ее увидела – просияла, концертмейстер-то – это вам не Татьяна Ларина, которая «Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была». Концертмейстер с годами только лучше. Ну, думаю, будет нескучно, интересно, какая она теперь?

Она, оказалось, теперь ласковая и предупредительная, хотя все равно чувствуется, как непрерывно позирует на незримую рукоплещущую публику, но градус гораздо ниже, чем в былые времена. А урок интересный, насыщенный, и на музыку она загорелась-завелась, и был хороший творческий процесс. Тогда, много лет назад, она как-то напела мне «правильное фраппе», я его запомнила и сделала отличную импровизацию, даже запись где-то есть. Записывающий спросил – кто автор? А откуда я знаю, я схватила завитушку мотива и сделала свое. Может, та сама сочинила, а может, слышала где-то.

– Не знаю, – говорю, – это моя импровизация на не-помню-чью песню.

– А название какое? Как мне это записать?

– Я называю это «Коза».

Так что где-то есть растиражированные записи урока с музыкой к фраппе «Коза» (близкие к балету люди оценят соответствие названия, характера фраппе и самого движения). Задумала ей это заиграть – интересно, узнает или нет? Но было некстати, она дала совсем другое фраппе, что тоже хорошо, – значит, не по кальке уроки лепит. Но ничего, мне с ней целый месяц работать, я обязательно вверну эту музыку, самой интересно.

Сначала ученицы набычились на незнакомую учительницу, а потом втянулись, урок прошел очень душевно. И еще одна интересная деталь:

в классе, среди одиннадцатилетних девочек, был парень, лет ему, пожалуй, шестнадцать-семнадцать. Мне кажется, я его видела пару лет назад на «балете для начинающих взрослых». Наверное, он решил заняться не раз в неделю, а более обстоятельно, и его поставили в класс по уровню, к этим девочкам.

Что поразило – он был абсолютно серьезен. Нет, это второе, а первое – он был хорош собой, с красивым юношеским торсом без изъянов, в противовес нашим субтильным мальчикам-тростиночкам, одинаковым в плечах и в бедрах. Он был абсолютно серьезен, но не как ботаник, и без отталкивающего фанатизма, придающего человеку налет неадекватности, а именно спокоен и сосредоточен, занимался тем, что старательно выполнял все, что требовал учитель, не смущаясь того, что он здесь мальчик-переросток, не стесняясь своей неумелости, не прикрываясь фиговыми листочками иронии. Он стоял «в полный рост и натуральную величину».

Он не был хорош как танцовщик, да он и не танцовщик, а так, начинающий, но природная мягкость движений, прилежность и доверчивая открытость производили достойное впечатление, а несовершенство выполнения придавало особый излом, как ломающийся голос, как неловкие резкие движения подростка, превращающегося в молодого мужчину.

Танец – это самый обнажающий вид искусства, в том смысле, что спрятать «внутреннее, яс