Клопы - Александр Шарыпов

И что-то тут связано с человеком: Лес часто гонит дым на него. Раньше думали – просто выкуривает людей из своих жизненно важных органов. А поскольку эти органы хоть и защищенные по периметру, но как на грех ягодные, то люди их истоптали порядочно. Может, и тление началось от окурка. Есть даже теория, у нее, правда, мало сторонников (хотя вот, по-моему, Горбунков): Лес, мол, подражает человеку, впервые поджегшему его, ищет его, неизвестно для чего. Эксперименты по этой теории ввиду их опасности были запрещены. Запрещено было и протаптывать тропы – вообще ходить здесь иначе, как по пожарищу, фронтом. Вот мы и идем – сами не зная, где, – по этому странному, черному, непонятному – по воспаленным очагам памяти, надеясь на черенок лопаты, когда полетим в провал.

– Стоп, – негромко сказал Ярвет.

Я поднял голову и увидел зеленый кустарник. Мы подошли к границе очага. Ярвет копнул под собой.

– Земля, – с удовлетворением сказал он. И, как в замедленном фильме, сделал шаг вперед.

– Ком-ком-ком-ком-ком… – проговорил он, пригнувшись, всматриваясь в порог между зеленой травой и пеплом.

– Ком-ком, – сказал я, поводя лопатой.

– Вот он, – прошептал Ярвет.

Яркий язычок пламени пробился сквозь коричневые корни. И тут же я увидел еще один – прозрачный, с синим ободком – прямо перед собой. Одновременно мы копнули и, зачерпнув землю, засыпали ею огоньки. Дымок пошел вверх тонкой струйкой.

– Ком-ком-ком-ком-ком, – пробормотал Ярвет, поворачиваясь в другую сторону.

Я отвинтил пробку с фляжки и сделал глоток.

Англичанин чуть было не догадался о назначении спирта. Помню, когда он спросил: «Почему тут всегда все пьяные?» – начальник отдела режима так и обмер. Фаренгейт нашелся: «Это в честь вашего приезда, – говорит, – обычно мы так не пьем».

– Ком-ком-ком, – сказал я и, засунув фляжку в карман, принялся засыпать огоньки.

Они насмехаются над машинами, у которых триггер с фуражку, а того не понимают, глупые, что для контактов таких машин нужен спирт. А если б не было спирта, вообще ничего не было бы. В третье состояние попадал бы один из сотни – раз в год. Хорошо, у меня вот что-то произошло в голове, и я стал просыпаться. А как же другие?

Я набил физиономию во сне одному негодяю, кто был для меня олицетворением идиотизма. Через неделю пришли трое; я и их раскидал, всех – так хорошо получалось, я даже спал с радостью, как в детстве. Но через неделю меня опять ждали, и их было человек сто, они стояли полукругом, с повязками на лбу, смертники. Вы бы знали, как утомляет бесконечная драка во сне. Еще они поднимаются без головы, приходится их уговаривать, что так не бывает. Потом начались диверсии. Стоит мне где-нибудь прикорнуть, в каком-то полуподвале – они бросают толченым стеклом прямо в лицо. Я сразу же просыпаюсь. Меня выживают из состояния сна.

Ладно бы из сна – все происходит в моем родном городе. Меня выживают из города детства…

Интересно, что снилось Чехову – перед тем, как он стал спать по полчаса? Он спал так мало, что все удивлялись.

– Ком-ком-ком-ком-ком… – бормотал Ярвет, стоя по колено в земле.

А, и пусть. Незачем думать, как это кончится: у каждого дня своя забота. Когда Баварец пропал и сдвинулся Пелерин, думали: теперь нас закроют. Момент был удобный: Устинов, министр обороны, умер, и Никодима, сына его, нашего покровителя, не выбрали в академики. Ну, думали, всё.

Никодим, помню, приехал, прикурил от лазера – как бы на посошок, в последний раз (он любил прикуривать от лазера). Посмотрел молча на трассу… Уходя, мне руку пожал. До сих пор не знаю, почему.

Да… Конец, думали; но тут Мартыныч – вот ведь пробивной человек! – ученик КВН – вышел с идеей пневматической ЭВМ. Такой машины, у которой вместо электричества – воздух. В чем ее ценность? Очень просто: при взрыве атомной бомбы вся электроника выйдет из строя от электромагнитного импульса, а пневматика – нет. Еще лучше заработает – поднимутся сильные ветры. До 100 км/час.

Его там наверху, рассказывают, спросили: «Так что же, без ветра в мозгах она и думать не будет?» На что он ответил: «Так ведь и Пушкин без вдохновения не писал».

Сначала не верили. Но когда он из осины устроил дисплей, когда все увидели: стояло дерево, подул ветер – и возникла стрелка, это кой-кого убедило.

Больше всего им – дубам нашим – речевой ввод-вывод понравился. Из-за которого Бурков, телевизионщик, пропал. Тоже додумался: вылезти с этой песней на телевидение! Испытания идут, а он на всю страну: «Под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги…» Да еще в пьяном виде. Добронравова, говорят, в КГБ таскали, старика чуть удар не хватил… Рязанов во всем виноват.

Потом Мартыныч написал статью в открытый журнал, без упоминания, конечно, о пневматике, и эти вихри заинтересовали «Инмос лимитед»: они как раз бились над технологией графитовых столбиков и увидели в этой, как они думали, электродинамике решение своих проблем. Совместное предприятие наши дубы создавать запретили. Так англичане дали нам премию. Сейчас вот на остатки тех фунтов и живем.

А вообще – это уж мое личное мнение – самый большой вклад «Инмос лимитед» в соляристику – это Оккам. Язык параллельной обработки. Отказ от операторов GoTo («Иди к…»), меток, куда идти и выходов – это большой сдвиг в понимании проблемы. Надо просто идти и посылать сообщения, причем в каждом канале связи – только в одну сторону. «Не умножай сущности сверх необходимого», – как говорил в XIV веке мой тезка, Вильям Оккам.

– Скажи-ка, дядя, – прохрипел Ярвет, распрямляясь с удивлением в глазах.

Кто-то несуразный – с перевязанным, как у ван Гога, ухом и сплошь залепленным пластырем лицом – выходил из кустов.

– Что? – спросил он, наклоняя голову.

– Ведь недаром? – Ярвет полез в карман за фляжкой, как будто удовлетворившись тем, что фигура может говорить.

– Что – недаром?

– Москва, спаленная пожаром, французу отдана…

Ван Гог пошел дальше.

Ох, уж эта Москва!..

Фаренгейт говорит: «Если есть возможность не ехать в Москву – я не еду». Еще бы! Я тоже не ездил – но когда Баварец исчез, все работы по эхолокации передали нам, а информация осталась в ТОО «Фраза», которое в Москве. Выкупить – денег нет: приходится ездить. Изба на Большой Полянке. И занесло же их в эту глухомань!

Как вспомню смрад, грязь, серую жижу – они ее принимают за снег! за белый, пушистый снег! – закопченные окна – с души воротит. Эти дикие племена, поселившиеся там после пожара, эти нечесаные, небритые физиономии возле размокших коробок, между баками – по-моему, они и едят тут же, и нужду справляют… Говорят не пойми что. Один метнулся ко мне: «Щей пит!» – я дал деру; потом только дошло, что он звал меня «чай пить» – чуть ли не в гости приглашал! Фу ты!