Прятки со смертью - Бекки Мастерман

Оно медленно сползло вниз, явив аккуратно одетого мужчину, которому не следовало почем зря оглашать окрестности гудком. Он уставился на меня с нескрываемой тревогой.

Уверена, на его бибиканье женщина никогда не отвечала ему так, как это сделала я.

— Ну вот, ты добился: я обратила на тебя внимание. Какого черта тебе от меня надо?

Он взглянула на мою грудь, невольно поднял руки, словно защищаясь. В этот момент я увидела в его глазах то, что, наверное, увидел он: обезумевшая тетка в окровавленной рубашке. Молча он поднял стекло, сдал назад и объехал меня. Даже колеса его не визжали.

Провожая взглядом тягач, я чувствовала, как бьется в ушах пульс и хрипит дыхание. Это называется «агрессивное поведение на дороге», идиот.

Я вернулась в свою машину, съехала к обочине, чтобы пропустить скопившиеся машины, и, достав из пластикового пакета причудливую блузку с танцующими пекарями, быстренько переоделась. Скомкала окровавленную рубашку и сунула себе под сиденье. Затем снова влилась в автомобильный поток и, смутно сознавая, где я и как сюда попала, очутилась в деловой части у «Шератона». Может, меня влекло в направлении моей последней встречи с кем-то, кто знал меня настоящую. Подсознательно я искала это место, чтобы спрятаться. Подойдя к стойке регистрации, спросила, не занят ли номер 174 — номер Зака.

Поглядывая на мусорный мешок у меня в руках, девушка за стойкой сказала: свободен. Радуясь, что у меня хватило хладнокровия хотя бы переодеть рубашку, я дала девушке кредитную карту, получила магнитную карту-ключ и поспешно понесла свой мешок в номер 174, пока кто-нибудь не заметил меня. Мне надо остановить свой бег и спрятаться. Если продолжу мчаться на машине, рискую убить себя и кого-нибудь еще.

Зак забрал все с собой в то утро, когда я подвезла его до аэропорта. Там он, наверное, и оставил свою сумку. Интересно, чем он занимался всю прошлую ночь? Пил где-нибудь в баре или просто бродил по городу? Казалось, я чувствую его печальное присутствие в комнате. Я присела на кровать, прикинула, что бы сделала с тем парнем на дороге, если бы он не сдал назад, и попыталась взять себя в руки.

Можно подумать, что все женщины должны в одночасье стать кроткими, как только их раздражительность улетучится вместе с эстрогеном. И моя, длиною в жизнь, ярость против смерти должна раствориться в собирании газетных вырезок и добровольном участии в мероприятиях по сбору средств для общественных организаций?

Что ж, может, я и строила иллюзии, надеясь стать такой дамочкой. А может, все не так, как всегда бывает, и, может, не так, как должно быть. Из полудюжины поэтических строк, что сохранились у меня в памяти, самая яркая: «Не гасни, уходя во мрак ночной… Встань против тьмы, сдавившей свет земной».

Это Бриджид Куинн, женщина преклонных лет, рвет и мечет.

Как выразить мои чувства, мою ненависть к тому человеку, который уничтожил столько жизней и вернулся все эти годы спустя, чтобы взять еще и мою? Этот человек, который ответствен за разрушение моего единственного реального счастья, что едва успела познать, — этот человек приводил меня в бешенство.

Настолько, что я готова была убить его.

Убить и рвать его еще теплую плоть.

«Тпру, Куинн! Ты уходишь с экрана радара, — как любил говорить мой папа. — Лет через двадцать-тридцать тебе самой будет смешно».

Да, папа, подумать только. Лет через двадцать-тридцать нас обоих уже не будет на свете. Ха-ха. Обхохочешься.

Я мерила шагами комнату, вперед-назад, желая и не желая соединиться с родственной душой. Брат, лодердейлский коп с женой, страдающей рассеянным склерозом: нет. Сестра из ЦРУ, не поймешь, где сейчас: нет. Мама? Только не мама. Я все-таки набрала номер реабилитационного центра «Плакучая ива», а блуждающая часть моего разума вновь соскользнула и принялась наблюдать со стороны, как я жму на кнопки.

— Мама, это я, Бриджид.

— С тобой все в порядке? — Ее голос обрел тон человека, подозревающего, что, помимо дурных вестей, других не бывает, что я звоню из больницы и единственный шевелящийся орган, оставшийся у меня, — язык.

Хотя что в этом удивительного: мать, у которой каждый член семьи принадлежит к той или иной разновидности копа, живет в непрестанной тревоге. Всякий раз она вместо «здравствуй» спрашивала: «С тобой все в порядке?»

— Конечно.

— Вот и хорошо, потому что иногда даже звук твоего голоса вызывает у меня приступ колита. Я все время за тебя волнуюсь. — Не успела я организовать подобие диалога, мама продолжила: — Вчера вечером я выиграла в бинго тридцать долларов.

— Замечательно. Поздравляю.

— Как поживает Карло?

Горло перехватило, и ответить не удалось. Какого черта я позвонила ей, прежде чем почувствовать себя достаточно сильной, чтобы услышать: «Как ты дожила до пятидесяти с хвостиком лет и до сих пор не сумела сделать то, что должен делать взрослый, — постараться сохранить брак?» Или вспомнить, что я вызывала у нее нервный колит и в лучшие времена. Но на этот счет как раз можно было не беспокоиться: говорить я собиралась о другом. Мама отвернулась от телефона, и я услышала, как она советуется с папой. Мне почудилось, я слышу, как он нетерпеливо гремит кубиками льда в стакане, и ощущаю аромат бурбона. Она вновь сказала в трубку:

— Знаешь, доченька, сейчас у нас ужин. Папочка собрался вести меня вниз, в столовую. Ты можешь перезвонить?

— Конечно, мама. — Я повесила трубку, пытаясь вернуть себе несколько десятилетий зрелости, которые потеряла в течение пары минут светской беседы.

Измученная семья. Я не доверяла себе для звонка Зигмунду — боялась, что ляпну что-нибудь, что ему впоследствии придется подтверждать собственными свидетельскими показаниями на моем суде.

Впервые огляделась в номере. Я сидела на одной из двух кроватей. Пыталась подавить воображение и думать о физиологических жидкостях тела, которые проявились бы на постельном покрывале в инфракрасном освещении. Над каждой кроватью висело по большому эстампу акварели кактуса: на первой — опунции с темно-красным фруктом, почти пробившимся наружу из колючих «лопастей» кактуса. Я вообразила фрукты, вылезающие как кровянистые пузыри и ползущие-стекающие вниз. На второй был изображен сагуаро — разновидность высокого кактуса с «руками» и как бы прикрытыми сверху шапочками мелких белых цветов. Не могу сказать, какой образ вызвала у меня эта картина.

Несмотря на то что это место для меня сейчас самое безопасное, я не хотела здесь находиться. Проанализировав состояние своего рассудка, я нашла его достаточно стабильным для похода в бар.

Все семейство Куинн хорошо известно любовью к выпивке. Мама с папой устраивали вечеринки, а оставленные без присмотра дети бродили на следующее утро по дому, приканчивая остатки виски с содовой. Я почти потеряла интерес к крепким напиткам ради здоровья Карло, но без него умеренность не имела смысла.