Ненадежное бытие. Хайдеггер и модернизм - Дмитрий Кралечкин

Почему камень – «дочь вечности», почему камень вечно спит, если он не может бодрствовать? Камень – нечто меньшее «объекта», то есть той или иной субстанциальной определенности, самостоятельности, того, что может само сбыться в горизонте какой-то открытости. Камень вечен не в том смысле, что с ним ничего не бывает, а в том, что он всегда дополнителен, избыточен по отношению к любому онтологическому распределению, любому бытию в мире, любой темпоральности. Вечность намного проще, чем множество камней, но только в камнях она продолжается, камни наследуют вечность, переводя ее из иллюзорного режима метафизического постулата в режим обрывка, избытка, мусора. Камень – дочь вечности, поскольку он вечный избыток по отношению к вечности, ничем ее не дополняющий, ей не нужный. Дочь вечности, продолжая ее в следующем поколении и наследуя ей, ее же и прерывает, ведь она же дочь, но это еще не означает начала времен. Камень – это вечность в ее диком, неприрученном, непонятийном виде, это избыточное истечение вечности и в то же время ее единственная наглядная репрезентация. Нельзя путать вечность с миром или его онтическим устройством, но точно так же нельзя путать вечность камней с неиссякаемой игрой открытости и закрытости: да, камни можно захватить в плен и даже к чему-то приспособить, но сама эта игра построена на равнодушии, то есть на том, что мир никогда не может быть в полной мере миром, хуже того – это равнодушие нельзя признать божественным или абсолютным, хотя оно и вечно, в каком-то смысле. Нельзя путать камни с атомами как простейшими составляющими какого-либо дизайна, будь он разумным или неразумным: атомы – то, из чего состоит, а камни – то, что осталось. Камень – не-составляющая часть чего бы то ни было, но именно с такой не-составляющей части должен был начаться хайдеггеровский «мир». Объекты все еще остаются атомами, поскольку они суть метафизические составляющие, предельные и ультимативные сущие, которые могут быть больше универсума в целом: они говорят о непреодолимости такого мира, в котором что-то все-таки есть. Как бы Хайдеггер ни боролся с миром как местом, вместилищем или пространством, тень такого мира вечно накрывает онтологический мир, проецируемый заботой и заинтересованностью. Но камни собирают еще до этого противостояния, до мира атомов и до мира подручного, в котором можно жить. Они «спят» в том смысле, что не попадают в само распределение наличного и подручного, не являются ни элементами научно сохраняемой истины о мире, ни собственно вещами, инструментами или же социально признанными актами. Они не нужны ни там ни сям, но все же собирать пришлось именно их, поскольку ничего другого не было, все остальное было на месте.

Несмотря на предположительную уникальность камня и руки, камня, который оказался руке впору, их встречу можно понимать лишь как первый шаг, дающий доступ в общее пространство вещей и средств, то есть вещей, которые каким-то образом, пусть самым условным и ненадежным, соотносятся с другими вещами, что необходимо уже хотя бы в силу определения. В этом абстрактном пространстве можно выделить три оси, по которым распределяются инструменты, организуя пространство, в которое погружается Хайдеггер вместе с его окрестностями. Первая ось – ось функциональности: у инструмента может быть от одной до бесконечного множества функций. Камень – одновременно ноль и бесконечность, то есть афункциональное и бесконечно-функциональное, поскольку камнем можно делать что угодно – точить, убивать, делать отметки. То есть камень в каком-то смысле пока еще вне этой оси, за ее пределами, он лишь вход, через который можно попасть в пространство инструментов, устройств, дизайнов, распределений, горизонтов и т. п. Рука, напротив, как уже указано, стремится к бесконечности функций: она может делать все что угодно, но до какого-то момента не делает ничего. Она анти-камень, чистый софт.

Вторая ось – ось заменимости: каждый инструмент помимо своей «реальной» или «содержательной» связи с другими инструментами и целями (которые также погружаются в это пространство) находится в абстрактном отношении с другими инструментами, отношении заменимости или незаменимости. Он может быть как абсолютно незаменимым, так и легко заменимым, со множеством промежуточных градаций. Например, молоток заменим другим молотком, но также он заменим и камнем или книгой – до определенной степени. Множество таких отношений составляют отдельную драму, в которой мы привыкли определять, прежде всего, тех агентов, которые стремятся к незаменимости. Незаменимость – маркированное качество, по которому определяется то, что существует, то есть метафизика – это такой способ мышления, который выделяет в первую очередь незаменимое.

Можно заметить, что на оси функциональности метафизика не способна выбрать однозначно привилегированную точку: многофункциональность боролась с однофункциональностью (или нуль-функциональностью), поскольку и та, и другая способна претендовать на привилегии. Неясно, что реальнее – рука или камень. Горизонт руки – это горизонт самой открытости и закрытости, поскольку рука открывает, например переворачивает камень, но, перевернув его или подняв, она дальше имеет дело с этим камнем, то есть ограничивает им себя. Например, поднятый камень надо сохранить, отсюда «наличие» и его комическая переработка у Эдсона. Драма закрытости и потаенности бытия как такового, то есть онтологической открытости, на этом простейшем уровне означает лишь то, что привилегия бесконечной, но безработной функциональности – это не метафизическая привилегия, а, скорее, трансцендентальный, гипотетический горизонт, точка схождения, которая всегда остается ретроспективной иллюзией, возможностью открыть по-другому. В какой-то момент приоритет удобства или уникального схождения, когеренции подручного представляется Хайдеггеру опасностью – поскольку открытость в нем закрывает саму себя, стирая этот изначальный момент подбирания камня. Возможно, камень подобрали не тот, хотя они вроде бы все вполне заменимы? Или же подбирание одного камня закрывает возможность обращения к какому-то уникальному камню, обелиску Кларка и Кубрика? Так или иначе, бесконечная, но пустая функциональность в конечном счете метафизически уступает место однофункциональности: единственная задача, предназначение, судьба – все это проекции закрытой открытости, устранения трансцендентального горизонта в пользу выделенных инстанций, то есть само место производства метафизики, если мыслить ее в этом пространстве средств и инструментов.

Наконец, третья ось этого трехмерного пространства – ось многоразовости/одноразовости, то есть ось экзистенции или износа самого инструмента и самой вещи: инструмент может по самой своей сущности применяться от одного раза до бесконечности, то есть его инструментальность рефлексируется в его существование, не остается для него внешней – соответственно, сам термин «функция» может вводить в заблуждение, когда он понимается в качестве «всего лишь» функции. Можно даже сказать, что само различие материи и формы, содержания и функции вводилось в метафизике для того лишь, чтобы отделить функцию от инструмента, вывести ее в «аутсорс», то есть защитить инструмент от износа в применении самой этой функции: материя – то, что остается, даже если инструмент изношен, то есть то, что защищает инструмент от его инструментальности, защитная оболочка, чехол или эндоскелет всякой вещи. Но все дело в том, что помимо более или менее абстрактной конкуренции с другими инструментами, каждый инструмент конкурирует за выживание еще и с самим собой. Он может либо использоваться один раз и перестать быть собой, либо использоваться едва ли не вечно. Уже приводившийся во «Введении» пример мясника из Чжуан-цзы указывает на предел этой оси, вернее на ту сторону, которая должна оставаться вне ее, вне самой калькуляции и определения конкретного значения «многоразовости», – этот предел явлен ножом, который никогда не стирается и не требует новой заточки. Вхождение в само пространство инструментальности, заданное на трех осях, а именно осях функциональности, заменимости и износа, не оставляет возможности для таких решений. Однако метафизика пыталась сохранить привилегию многоразовости, которая и была определена Хайдеггером как привилегия наличия: наличное, будучи производным от подручного, означает практику сохранения (прежде всего, эпистемологического), которая реализуется в форме вечных инструментов, неподвижных двигателей и т. п. Неподвижный двигатель является в этом смысле метафизической реконструкцией китайского ножа – он не изнашивается, поскольку в нем нет движущихся частей, но при этом он выполняет свою функцию. Различие в том, что в среде аутентичных инструментов, то есть до разметки пространства инструментальности, такого рассудочного и при этом неконсистентного решения не требовалось – нож не является неподвижным, однако он не изнашивается. В одном случае невозможность мыслится за счет совмещения, наложения двух требований – действия и вечного пользования, в другом, в случае вечного неподвижного двигателя, требования вписываются в качестве непротиворечащих друг другу характеристик особого метафизического объекта, что уже указывает на тень противоречия, на необходимость совмещать несовместимое, которое как раз легко совмещалось в прежних, аутентичных, инструментах. Неподвижный двигатель представляется чем-то реальным, тем, в чем противоречивые требования находят разъяснения, тогда как в китайском ноже само появление этих требований истолковывается в качестве начала износа и деградации. То есть в одном случае, неподвижного двигателя, нужно придумать хитрый дизайн противоречий, в другом, случае ножа, сами противоречия еще не появились, и именно их отсутствие защищает нож от износа.