Сердце Черной Мадонны - Ольга Володарская

Скрипку он ненавидел. Маму любил. Пока любил…

Когда ему исполнилось двенадцать, отец их оставил. В одинпрекрасный день он пришел домой такой, как обычно: серьезный и задумчивый. Иобыденным голосом сообщил, что полюбил другую. С мамой случилась истерика.Видно, подобного поворота не ожидал не только Ника, но и она. Папа ушел,прихватив с собой только чемодан и томик Пастернака. Мальчик прореагировал нараспад семьи очень неожиданно – закрылся в комнате и нарисовал акварельнымикрасками чудную картину. Потом еще одну и еще…

Ника полюбил рисование. Теперь все свои чувства, терзания,неуверенность он переносил на бумагу.

Мама, увидав художества ребенка, была не особенно довольна.А как же иначе, если вместо занятий музыкой мальчик малюет странные кружки иквадраты? Ладно бы что-нибудь красивое изображал – лес, например, или море, ато на листках все кляксы какие-то да пятна размытые. Ника пытался объяснить,что темный круг в середине – его душа, а желтый ореол вокруг него – тело, номама, уверенная в бездарности сына как художника, стала выкидывать краски ирвать альбомы. И все настойчивее заставляла заниматься музыкой.

Прожив три месяца без главы семьи, они о нем почти забыли,но однажды тот появился на пороге. Мама зарделась, уверенная, что муж одумалсяи вернулся. Ника обрадовался тоже. Он хоть и не питал к отцу горячих чувств, нонадеялся, что с появлением в доме главы семьи его самого мама будет меньшезамечать. Однако папа явился не за тем, чтобы воссоединиться с семьей, –он пришел уведомить жену о том, что подает на развод и на раздел имущества. Егоновая возлюбленная, как выяснилось, оказалась дамой корыстной и жадной. Она,начинающая актриса, молодая и яркая внешне, не затем связалась со стареющимхмурым интеллектуалом, чтобы мыкаться с ним по съемным квартирам.

Так Ника с матерью оказались отброшены далеко от центра – врайон новостроек. Теперь квартира была двухкомнатная, дом девятиэтажный,блочный, а мебель фабричная. Маме пришлось устроиться на работу в музыкальноеучилище, а Нике научиться самому заботиться о себе.

Поначалу Коленька переменам был рад-радешенек. Оно и понятно– мама не докучала, можно, сэкономив на обедах и купив альбомы и краски, целымиднями рисовать. Но потом… Район, в котором они теперь обитали, считалсяпролетарским – жили в нем в основном рабочие близлежащего завода с семьями, аих шебутные детки не терпели таких маменькиных сынков, как Ника. Ониподкарауливали его у двери, дразнили, иногда даже били. Им казалось, что егобант горохом, его скрипичный футляр, причесанная челка и бархатная куртка –насмешка над ними. Местная детвора считала мальчика зазнайкой и не прощала емутого, что он так отличался от всех прочих, от них самих.

Совсем невыносимой стала жизнь Ники, когда местные мальчишкиуглядели, как мама зацеловывает сына, придя домой с работы. С той поры пареньбоялся лишний раз выходить во двор. Он стал прогуливать музыкальную школу,посвящая свободное время рисованию. Часами сидел, склонившись над бумагой инаблюдая, как постепенно появляется на ней, вырисовывается, стоит лишь кистипробежать по листу, его внутренний мир. Вечерами же, когда уставшая мамаложилась на диван, прижимала к себе сына и спрашивала, чмокая после каждогослова, как его дела, Ника самозабвенно врал, что в «музыкалке» его хвалилисегодня и что весь день он занимался. Матушка успокаивалась. К счастью, желанияпослушать его игру у нее теперь не возникало – слишком надоедало музыцированиеучеников на работе. Обман раскрылся спустя пару месяцев. Мама, наслушавшисьНикиного вранья и поверив ему, отправилась в школу за порцией комплиментов, аполучила совсем другое.

Тот день Ника запомнил на всю жизнь. Он сидел в своейкомнате и рисовал дерево, росшее во дворе, поглядывая на него через распахнутоеокно. Мама появилась в дверях неожиданно. Она молча подошла, вырвала влажныйлист из рук сына и, не глядя, скомкала, потом взяла кипу рисунков (Ника их неуспел спрятать) и стала методично рвать на мелкие кусочки. Раз – его сердцепополам, два – и душа в осколках, три, четыре… Мальчик физически ощутил, как помере уничтожения его рисунков обрывается и рассыпается что-то в душе. Ему былобольно и страшно, казалось, будто мать кромсает его тело. Он упал на пол,бросился подбирать обрывки и плакал, плакал…

Мать не разговаривала с ним больше двух недель, по истечениикоторых Коля готов был вымаливать прощение на коленях – у него, кроме нее,больше друзей не было. Она простила, но только после того, как он дал обещаниене пропустить больше ни одного занятия по музыке и не нарисовать ни единойкартины. Ника подчинился.

Музыкальную школу он все-таки окончил. Окончил средне, номама планировала «поступить» сына в консерваторию. Ника, понимая, что она неотстанет, соглашался, а сам надеялся на чудо и начал тайно посещатьхудожественную школу. Однако там у него дело не пошло. Преподаватель, оченьпожилой и консервативный, не принимал ничего, кроме классицизма. Авангардистыего бесили, импрессионисты раздражали, а особенно его злило, когдамальчишка-неумеха отстаивал свое право на самовыражение. Нике, в конце концов,надоела их вечная борьба, он разочаровался в профессиональных педагогах и ушелиз школы.

Жизнь его с тех пор, как скрипка была убрана в футляр, моглабы называться сносной, если бы не дворовые пацаны. Ника уже ни бант не носил,ни скрипку, и прическа у него была как у всех (он наврал матери, что в школеругают за длинные волосы), но его по-прежнему не только не принимали, но иненавидели. Девочек он тоже не интересовал, что естественно – в их районекотировались шалапутные и задиристые ребята. Зато сосед по площадке, одноглазыйгармонист, над которым все смеялись и которого обзывали Маней-Ваней (за что,Ника не знал), поглядывал на него с нескрываемым интересом. Сосед был одиноким,странным. Коленька его просто очаровал, хотя красивым назвать его было трудно,скорее милым. Ника так и остался пухленьким, розовощеким, черты лица у негобыли самыми обычными, а вот глаза поражали красотой: большие, синие-пресиние,окаймленные такими длиннющими черными ресницами, что они казались накрашеннымидорогой французской тушью.

Нике едва исполнилось пятнадцать, когда в их дворе появилсяСизый.

О нем, еще в его отсутствие, судачили жильцы всех окрестныхдомов. Сизый был вором-рецидивистом, отбывающим наказание, кажется, третье, втюрьме строгого режима, и родители детей-подростков со страхом ждали еговозвращения, памятуя о том, скольких парней он вывел на кривую дорожку,скольких посадил на иглу до того, как загремел за решетку в последний раз.

И вот он появился. Это был тридцатилетний коренастый мужик вмайке-тельняшке, спортивных штанах и тапках. Пальцы его украшали перстни,наколотые синим, грудь – золотой крест, а лицо – шальные карие глаза. Ходил онвразвалочку, сплевывал сквозь зубы, постоянно смолил «Приму». Местные подросткипотянулись к нему сразу – им было лестно, что такой бывалый бандит по-свойски сними болтает и угощает сигаретами. Теперь Сизый, окруженный почитателями,проводил вечера на детской площадке. Компания рассаживалась на бортикипесочницы, пускала по кругу бутылку портвейна «Агдам» и вела неспешные беседы.Вернее, говорил Сизый, остальные с раскрытыми ртами слушали. Ника обычнонаблюдал за этими посиделками с балкона – подойти близко он не смел.