Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова

Опаснее казалась информация об антигитлеровских настроениях и намерениях содержавшихся в лагерях военнопленных, которая при помощи шифров выходила во внешний мир. Специально занимавшийся выяснением настроений в Старобельском лагере замначальника Главного экономического управления НКВД капитан госбезопасности Безруков сообщал руководству 27 марта 1940 г., что, хотя в среде пленных преобладают внешне спокойные проявления, агентура сигнализирует: поляки верят в победу союзников, в то, что «Германия будет поделена и Польша восстановлена», что «кроты» (польское подполье) «работают успешно», «Антон и Франек (Англия и Франция) молотят хорошо, Поля (Польша) скоро поправится», что «доктор Секора (Сикорский) определил, что мать (Польша) скоро выздоровеет»{98}. Видимо, стремление избежать немецких упреков в нелояльности было очень сильным.

Были и другие мотивы, которые стимулировали, ускорили принятие решения о расстреле пленных вопреки защищающему их международному праву, — потребность в помещениях для пленных финской кампании, «отходов» социальной ломки в прибалтийских республиках, материальная обременительность содержания, проблематичность использования узников спецлагерей. Не последнюю, а может быть, и одну из ведущих ролей играло желание истребления непригодного для воплощения сталинских планов человеческого материала по отработанной репрессивным режимом схеме, бездумно используя методы, которые следует квалифицировать как преступления против человечности.

Когда Сопруненко сообщил Берии, что к 20 мая все содержавшиеся в трех спецлагерях пленные вывезены, следы большинства из них, казалось, навсегда затерялись. Лишь 395 чел. встретились с сослуживцами в Грязовецком лагере{99}. По приказу Берии от 22 марта большинство заключенных из тюрем, также приговоренных к расстрелу, были сконцентрированы в тюрьмах Минска, Киева, Харькова, Херсона и казнены.

Так внезапно исчезли 21.857 узников трех спецлагерей и тюрем. Была уничтожена корреспонденция. Прекратилась переписка. Стало невозможно получить сколько-нибудь вразумительную информацию об исчезнувших безвозвратно. Таков был логический финал трагедии ликвидации Польского государства и его армии, запланированной и реализованной в ходе четвертого раздела Польши. Судя по всему, делалось все возможное и невозможное, чтобы проблему 22 тысяч закрыть окончательно, превратить в совершенное убийство, тщательно спрятать все концы в воду. Однако катынское злодеяние, как вскоре будет названо это преступление по первому открытому из массовых захоронений, было столь масштабным и задевало судьбы стольких людей из числа оставшихся в живых, что это оказалось невозможным. Правда, его раскрытие должно было идти более пяти десятилетий методом обстоятельной, тщательной расчистки и составления элементов мозаики, из которых только в 90-е годы удалось сложить достаточно полную картину происшедшего, контуры которого постепенно прорисовывались сквозь кровь и слезы нескольких поколений.

Собственно, выяснение обстоятельств массовых расстрелов польских военнопленных и узников тюрем сразу приобрело характер движения по многим линиям, чего ни сталинское руководство, ни НКВД не смогли предугадать и чему они не могли эффективно противодействовать.

Остались живые свидетели транспортировки к месту казни приговоренных к смерти, в том числе профессор С. Свяневич, который проделал вместе с ними часть пути, будучи направлен на Лубянку. Хотя были расстреляны многие свидетели разных стадий трагедии — расстрелов и эксгумации, выжили палачи (некоторые не выдержали жуткого груза вины и покончили жизнь самоубийством), открытые могилы видели местные жители, некоторые из них знали о технике расстрелов. В последний момент Кобулов помиловал в Осташкове брата кинорежиссера Михаила Ромма.

Арестованный член польского подполья З. Козлиньский, которого в Катынский лес случайно, в рамках следственного эксперимента, привел сотрудник НКВД и который оказался на краю заполненного окровавленными трупами рва, сумел скрыться и первым сообщил о страшной находке в Варшаву. Его сын продолжил расследование и постарался передать информацию в Лондон. Одна из жертв расстрела, раненый выбрался ночью из-под горы трупов в катынском рву, нашел помощь и укрытие у местных жителей, а потом давал показания в комиссии Конгресса США (Р.Дж. Мэддена).

По свежим следам многое было замечено в Харькове, где от железнодорожников нельзя было скрыть выгрузку тысяч поляков на окраинной платформе. 25 апреля одна из групп польских узников узнала, что «ваших» дальше везут на машинах, а в харьковской тюрьме полякам сокамерники показали в окно, где «ваших» расстреливали. А накануне войны в Дергачах несведущий командир устроил учения по окапыванию в близлежащем лесочке. Примчавшийся представитель органов немедленно прекратил учения и конфисковал лопаты, но в подразделении нашелся смышленый и знающий польский язык боец... Когда советские войска отступали из Харькова, комендант НКВД лично взорвал помещение, в котором производились расстрелы. Ни он, ни руководство в Москве не могли предположить, что вскоре немецкие гаубицы разворотят польские могилы, а местные мальчишки будут собирать диковинные знаки отличия.

Нет уверенности относительно объема знаний руководства гитлеровской Германии об уничтожении польских военнопленных из трех спецлагерей органами НКВД и полной ясности в отношении контактов органов двух стран, включая их руководство (информация весьма туманна{100}).

По дипломатической линии возникала проблема освобождения военнопленных немецкого происхождения. В феврале—марте 1940 г. германское посольство вело поиски военных и гражданских лиц (беженцев). 23 августа замнаркому иностранных дел В.Г. Деканозову был передан меморандум с просьбой об освобождении «находящихся в советском плену этнических немцев». Направлялись ноты, списки. Советские организации долго молчали. Только с октября НКИД стал отвечать германскому посольству, что 1200 выявленных и несколько сот еще не распознанных лиц — это «не этнические немцы», что «неизвестно место их нахождения» и т.п. Таким образом, была отработана система отписок, которые с 1941 г. стали получать польские представители в Москве и Куйбышеве. Из запрошенных немцев-военнослужащих только 90 чел. прибыли «в Германию или генерал-губернаторство»{101}. Война все списала.

Точно известно, что уже к концу 1940 г. польское подполье и правительство в эмиграции располагали достаточно обоснованными фактами об офицерских лагерях и событиях в Катынском лесу{102}, собирали данные о взаимодействии НКВД и гестапо{103}.

Расстрелы польских военнопленных, офицеров и работников государственного аппарата, других категорий репрессированного польского населения — апогей сталинской политики геноцида и экоцида в отношении иностранцев — отяготили урегулирование советско-польских отношений в 1941—1942 гг., предопределили развитие и характер взаимоотношений сталинского руководства и польского правительства в эмиграции.