А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Когда он выходил из отеля, его остановила консьержка. Говорила она быстро и по-французски, но суть ее слов Митчелл уловил: Клайд заплатил за номер половину; с Митчелла причиталось остальное.

Курс обмена был чуть больше семи франков за доллар. Доля Митчелла за номер составляла 280 франков, то есть около $40. Если он хочет оставить номер за собой еще на одну ночь, заплатить придется $80. Он надеялся, что в Европе можно будет жить на $10 в день, так что $120 по его расчетам должно было хватить почти на две недели. Митчелл подавил соблазн сдаться и заплатить за отель кредиткой. Мысль о том, как его родители получат по почте счет с названием отеля, где он остановился в первую же ночь за границей, придала ему сил. Он вынул 280 франков из кошелька и отдал их консьержке. Сказав ей, что на другую ночь не останется, он вернулся в номер, взял рюкзак и отправился искать что-нибудь подешевле.

По дороге до первого же угла ему попались две кондитерские. В витринах красовались пестрые пирожные в гофрированных бумажках, словно аристократы в воротниках. У него оставалось 220 франков, около 30 долларов, а он твердо решил не менять денег до завтрашнего дня. Перейдя авеню Рапп, он вошел в парк и отыскал металлическую скамью, где можно было сидеть в тени и не тратить денег.

На улице потеплело, после дождя открылось голубое небо. Митчелл, как и накануне, восхищался тем, как красиво все вокруг — парковые насаждения, дорожки. Когда до него доносилась иностранная речь, Митчелл представлял себе, будто все эти люди ведут умные беседы, даже та лысеющая женщина, похожая на Муссолини. Он взглянул на часы. Было полдесятого. С Ларри они договорились встретиться только в пять.

Митчелл попросил (проявив, как ему казалось, хитрость), чтобы дорожные чеки ему выписали на двадцать долларов каждый. Небольшие суммы призваны были способствовать экономии в промежутках между посещениями конторы «Ам-экс». С другой стороны, сто шестьдесят четыре отдельных двадцатидолларовых чека составляли толстую пачку. Эти чеки, вместе с паспортом и другими документами, плотно набили рыболовный бумажник, и в штанах образовалась заметная выпуклость. Если сдвинуть бумажник к бедру, он меньше напоминал ракушку, какие носят спортсмены, зато становился похожим на калоприемник.

Из булочной на той стороне улицы доносился божественный запах свежего хлеба. Митчелл, задрав нос, по-собачьи понюхал воздух. В своем путеводителе «Поехали! Европа» он нашел адрес молодежного общежития в районе Пигаль, неподалеку от Сакре-Кер. Дорога туда была неблизкая; пока добрался, он вспотел и обессилел. Мужчина за стойкой, с рябыми щеками и в авиаторских очках с затемненными стеклами, сказал Митчеллу, что все места заняты, и отправил его в дешевый пансион на той же улице. Там комната стоила 330 франков за ночь, или $50, но Митчелл уже не знал, что делать дальше. Поменяв деньги в банке, он снял комнату, оставил рюкзак и вышел — не пропадать же дню совсем.

Площадь Пигаль оказалась местом злачным и одновременно туристическим. Четверо американцев, судя по акценту — южане, стояли перед «Мулен Руж», мужья пялились на фотографии танцовщиц, а одна из жен приставала к ним: «Вы нам, ребята, купите что-нибудь у „Картье“, тогда мы вас, может, и отпустим посмотреть шоу». Позади входа в метро, отделанного в стиле ар-нуво, уличная шлюха движениями таза подзывала водителей. Куда бы Митчелл ни пошел, по какой бы крутой улочке в округе ни направился, отовсюду был виден белый купол Сакре-Кер. Наконец он взобрался на холм и вошел в массивные двери церкви. Оказавшись под ее сводами, он словно подтянулся кверху, как жидкость в шприце. Он перекрестился, преклонил колени у скамьи, подражая остальным молящимся, и, проделав это, немедленно преисполнился благоговения. Поразительно, что так все продолжается до сих пор. Закрыв глаза, Митчелл минут пять-шесть читал молитву Иисусу.

Направляясь к выходу, он остановился у сувенирного ларька, чтобы все внимательно рассмотреть. Тут были золотые кресты, серебряные кресты, наплечники различных цветов и форм, что-то под названием «Вероника», что-то еще под названием «Наплечник семи печалей Марии, черный». В витрине под стеклом блестели четки: каждая черная бусинка — округлое приглашение к исповеди, вытянутое распятие на конце.

Рядом с кассой на видном месте была выставлена маленькая книжечка. Она называлась «Нечто прекрасное во имя Бога», на обложке была фотография матери Терезы с глазами, возведенными к небесам. Митчелл взял книжечку и прочел первую страницу.

Прежде всего следует пояснить, что мать Тереза просила автора не предпринимать никаких попыток написать ее биографию или какое бы то ни было биографическое исследование о ней. «Жизнеописание Христа, — говорится в ее письме, — было составлено не при его жизни, хотя он совершил величайшее из земных деяний — спас мир и научил человечество любви к своему Отцу. Это Деяние есть его Деяние, таковым оно и останется, мы все лишь его орудия, делаем то малое, на что способны, и уходим». Ее желания в этом, как и во всех остальных вопросах, для меня закон. В данном сочинении мы намеренно ограничились теми деяниями, что вершит она, а вместе с нею «Миссионеры милосердия» — орден, основанный ею. Целью нашей было описать ту жизнь, которую ведут эти верные служители Христа в Калькутте и по всему миру. Их выбор — посвятить себя в первую очередь беднейшим из бедных — воистину являет собою широчайшее поле для деятельности.

Несколько лет назад Митчелл положил бы эту книжку на место, а то и вообще не обратил бы на нее внимания. Но теперь, пребывая в этом новом душевном состоянии, обострившемся от посещения собора, он пролистал иллюстрации, приведенные в следующем порядке: «Объявление перед Домом для умирающих»; «Слабый младенец покоится на руках у матери Терезы»; «Больная женщина обнимает мать Терезу»; «Больному проказой подстригают ногти»; «Мать Тереза помогает ослабевшему мальчику, не способному есть самостоятельно».

Превысив свой бюджет во второй раз за одно утро, Митчелл купил «Нечто прекрасное во имя Бога», заплатив двадцать восемь франков.

На тихой улочке возле рю де Труа-фрер он вытащил серийные номера чеков из кошелька и записал их на обложке книги.

Весь день голод то приходил, то уходил. Потом он пришел и остался. Прогуливаясь по тротуарам мимо уличных кафе, Митчелл не сводил глаз с еды на чужих тарелках. В половине третьего он сломался и выпил кофе с молоком, прямо у стойки, чтобы сэкономить два франка. Остаток дня он провел в Музее Жана Мулена, потому что туда пускали бесплатно.

Когда вечером Митчелл добрался до квартиры Клер, дверь ему открыл Ларри. Митчелл ожидал застать в их гнездышке ленивую посткоитальную атмосферу, но уловил некое напряжение. Ларри, откупорив бутылку вина, пил из нее в одиночку. Клер сидела на кровати и читала. Она не поднялась, чтобы поздороваться с Митчеллом, лишь улыбнулась ему для проформы.

— Ну что, нашел отель? — спросил Ларри.

— Нет, на улице ночевал.

— Врешь.

— Ни в одном отеле мест не было! Пришлось с каким-то мужиком ночевать. В одной постели.

Ларри эти новости заметно повеселили.

— Извини, Митчелл, — сказал он.