Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер

На мой вопрос, что его так привлекает в этой профессии, он отвечает:

– Детективная сторона, необходимость быть всегда начеку. В девяти из десяти случаев не происходит ничего особенного, но я имею в виду десятый, когда нужно будет глядеть в оба.

– Думаю, что ты ошибся ровно в сто раз. Не один из десяти, а один из тысячи случаев представляет собой что-то стоящее. При этом следует отказаться от определения стоящее и взяться за те девятьсот девяносто девять случаев, которые не представляют чего-то особенного. Что это за фантомы? То, как ты это формулируешь, не более чем дружеский шарж на нашу профессию, как ее определяют нынешние представления: из множества призраков, которые, как, например, при боли в желудке, блуждают по всему телу, врач единственного злоумышленника – воспаленный аппендикс – должен схватить за горло.

– Точно, – соглашается Карел, – для меня вызов заключается в готовности всегда быть настроенным на опасность реальной угрозы здоровью.

Мои попытки обнаружить более глубинные слои его желания работать в этой профессии далеко не продвинулись:

– Разве не замечательно, помимо нескольких удачных диагнозов, которые ты поставишь, иметь возможность рассматривать жизнь с самых разных сторон?

– Конечно, у меня есть здоровое любопытство к людскому житью-бытью.

– Ну, Карел, я-то как раз имею в виду нездоровое любопытство, это куда интереснее.

У смерти свои форматы. Для Кеннеди он огромен, для мухи ничтожно мал. Еще крошечней смерть бактерии, еле слышное «па…». Самая маленькая смерть, которую только можно помыслить, это, видимо, смерть вируса. Мы даже точно не знаем, следует ли считать их живыми, так что смерть вирусов, можно сказать, вообще не услышишь.

Брам Хогерзейл звонит уже рано утром. Его опять взяли в Хет Феем. Он чувствует, что конец совсем близко. Его звонок застал меня врасплох, – у меня было такое радостное настроение в этот день.

За ланчем с Терборхом снова беремся за мою проблему: нынешнюю религию. Священник этого не понимает.

Пробую привести пример. Если в наше время вдруг увидишь на улице кого-то в доспехах, то подумаешь: тáк мы уже не воюем. И если я в наше время вижу священника, при деле и с Библией, то думаю: тáк мы уже не молимся. В том смысле, что не вопрошаем судьбу, почему она к нам настолько жестока?

– Мой пример хорош тем, что ко всему прочему дает место для существования тех, кто, не будучи верующими, принимают религию, легко сочетая любовь к древней символике с полным неверием в расплывчатый буквальный смысл этих символов, уверяя, однако: но ведь ЧТО-ТО же должно быть. Поэтому, отнюдь не испытывая желания облачиться в доспехи и пойти в них сражаться, они, видя доспехи, всё-таки не могут от них отделаться. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Конечно, конечно, – соглашается Терборх, – но ты забываешь о том, что каждое поколение может находить в Библии новую благую весть, заново открывать для себя Евангелие.

– Думаю, что пока Библию читают словно поваренную книгу, выискивая там наилучший способ приготовления блюд для меню своей жизни, люди и дальше будут ходить в тех же самых доспехах.

– Но ведь тайна Библии состоит именно в том, что в ней всё имеет отношение к нам, что это никогда не теряет для нас значения.

– Тайна Библии, я думаю, в гораздо большей степени состоит в том, что люди всё еще сохраняют к ней особое отношение, что они получают нечто не от мира сего, когда обращаются к ней. И тогда они не придают никакого значения тому, что если баран ныряет в Библию, то бараном из нее и выныривает. Это относится и к святым.

– Но, чёрт побери, то же самое относится и к твоему Беккетту.

– Для барана подобраться к Беккетту вообще невозможно. Даже если, осторожно пуская в ход свой курдюк, он попытается незаметно пробраться задом ко входу.

Арий Вермёйлен вернулся из отделения психиатрии – потолстевший, еще более рыхлый, словно мятый картон, еще более прыщавый, чем раньше, насколько я помню.

– Так, ага, значит, опять к нам.

– Да.

– Хорошо провел время?

– Да, только еда была не очень вкусная.

В середине дня прихожу к Браму в больницу, он лежит на кровати, совсем тонкий и хрупкий. Выглядит гораздо хуже, чем раньше. Не может прийти в себя из-за смерти своего зеленщика. Тот поступил для незатейливой операции на сосудах и во время операции умер, ему было 52 года. Да, бывает, такое случается. Так или иначе, но Брама буквально трясет от страха, и он ничего не может с собой поделать.

Он не может есть, у него почти прекратилась работа кишечника. При виде пищи тошнота подступает к горлу.

– Антон, я уже не знаю, на что надеяться, не знаю, плакать или молиться.

Он не может сдержать рыданий.

К счастью, у меня есть чистый платок, потому что нелегко сесть к нему на постель. Он всегда держался с такой отвагой, хотя знал, что путь шел под гору, вниз, в могилу. Но смерть его зеленщика, кажется, стала опасным поворотом на этом пути. Теперь он то и дело падает и, продолжая идти, видит, что и слева и справа нет ничего, за что можно было бы уцепиться, и вот он уже летит кувырком и не может остановиться. Я утешаю его: паника скоро пройдет.

Прогулка летним вечером. Чудесная дорога среди зелени. За живой изгородью слышишь какой-то шум. Осторожно подходишь ближе, ожидая увидеть что-то приятное. Дрозда с птенцами или что-нибудь в этом роде. Но там, и двух метров не будет, схватка змеи и кролика. Бросаешься прочь, чтобы этого не видеть, но всё еще слышишь.

Что-то похожее разыгрывается на больничной койке Брама.

Процент грубиянов среди врачей, конечно, столь же высок, как и среди сантехников. Но хотелось бы, чтобы он был поменьше.

Смотрю телепередачу о Постюме, за которым в течение целого дня буквально по пятам следует интервьюер с телебригадой. Снимают в той развязной манере телеканала VPRO[151], которая вызывает ощущение, что объектив преимущественно вставляют в зад каждому эпизоду.

Судя по тому, как интервьюер реагирует на довольно дерзкое поведение Постюмы, видно, что он считает процент грубиянов среди врачей явно более высоким, чем среди сантехников. Но постепенно его тон делается менее резким.

Постюма, впрочем, остается на высоте. Уже при посещении им Рихарда Схоонховена я видел, что Постюма человек угловатый, который общается с людьми с некоторым напряжением, но перед камерой его неуклюжесть вовсе не становится хуже и даже вызывает симпатию. Думаю, что как зритель телепередачи я нервничал больше, чем он во время съемки. Безусловно требуется решимость, чтобы заниматься практической врачебной деятельностью, когда тебя снимают на телекамеру.