Рождественский пес - Даниэль Глаттауэр

Остатки сна как ветром сдуло. Это было воскресенье, последний день перед его отъездом. Он стремительно поднялся. Ему нужно было срочно все объяснить Катрин.

Курт положил язык на подбородок Катрин и провел им по всему лицу снизу вверх до самых волос. Она хотя и ответила на это истерическим воплем: «Ффффу! Курт! Пошел вон, свинья!..», но зато наконец приняла к сведению его присутствие и признала необходимость как-то с ним взаимодействовать. Он уже некоторое время стоял у ее кровати, щекотал ей щеки своими дратхааровскими проволочными усами и массировал лапами плечи. Свои действия он сопровождал какими-то евнухоидными распевами сибирских койотов. Но это ему не помогло. Очевидно, во сне люди вообще ничему не удивляются. Только с помощью мокрого языка ему удалось изменить ситуацию в свою пользу. Катрин, в состоянии крайней бодрости и свежести, вскочила и помчалась под душ.

Это было ее третье утро под одной крышей с совершенно неузнаваемым Куртом. После каждой ночи, проведенной у Катрин, он вел себя так, как будто его подменили. Он, закоренелый, отпетый соня, становился… — интересно, как образуется (и образуется ли вообще?) сравнительная или превосходная степень от «бодрствующий»? Он не давал Катрин ни секунды времени на обдумывание вопроса, почему он такой, каким вдруг становился. Он немедленно составлял программу дальнейших мероприятий на ближайшие несколько часов, и Катрин была задействована в этой программе на все сто процентов.

На этот раз они начали с игры. Пересадка комнатных растений. Ревизия содержимого кухонных столов и ящиков (Курт) и возвращение его на прежнее место (Катрин). Прыжки через диваны и кресла, коварно цепляющиеся за когти своими покрывалами и накидками (Курт). Попытки силой воспрепятствовать этим прыжкам (Катрин). Размещение кепки с надписью «Hells Bells» под ящиком с последующим забыванием ее местонахождения, поисками, обнаружением, рычанием и ожиданием, что кепка сама добровольно покинет убежище. В виду отказа кепки добровольно сдаться в руки владельца — повышение уровня громкости рычания. Ожидание, когда у Катрин сдадут нервы и она сама достанет кепку из-под ящика. Это была хорошая игра, в нее они играли подолгу. Потом переходили к следующему аттракциону: «Уважаемые соседи, не подскажете, как мне следует лаять, чтобы добиться от вас угрозы вызвать полицию?» Эту игру Катрин быстро прекращала, и они в конце концов перемещались в парк Эстерхази. Там Курт сначала сметал со своего пути несколько тормозных собак, опрокидывал несколько зазевавшихся детей, орошал и удобрял несколько скамеек и только тогда мог наконец позволить себе полноценный моцион.

После обеда фрау Штайн была у Катрин с визитом. Ближе к вечеру Катрин с ней подружилась. Вечером та откланялась. Это была самая продолжительная, самая чудесная и интенсивная встреча Катрин с Максом. Она решила продлить ее. Она позвонила ему и сказала, что они с Куртом сейчас к нему придут. Макс, судя по всему, не понял, кто такой Курт. Он был даже не в состоянии сказать «да». Ему и не надо было ничего говорить. Катрин была с ним счастлива. Теперь ничего (или почти ничего) плохого уже не могло произойти.

Они пришли незадолго до полуночи. Курта было не узнать. Он все еще находился в состоянии повышенной активности. Правда, теперь это однозначно была собака Катрин, потому что Курт терся о ее ноги, нетерпеливо перебирал задними лапами в ожидании ее реакций, пожеланий или даже приказов. Правда, он несколько раз вежливо покосился в сторону Макса; он, похоже, был рад вновь с близкого расстояния увидеть старину Макса, к тому же в более-менее сносном расположении духа, несмотря на поздний час.

Макс приготовил чай и кофе, охладил шампанское и пиво, открыл две бутылки красного вина, приготовил коньяк и ликер. Квартира была буквально затоплена минеральной водой, яблочным и апельсиновым соком. Повсюду стояли бокалы и стаканы. На всех широких и узких горизонтальных поверхностях подстерегало печенье. Все лампы в квартире были включены, все свечи зажжены. Он приспустил жалюзи и задернул каждую вторую занавеску. Он включил фортепьянный концерт Моцарта, известный, но не слишком знаменитый, — сама ненавязчивость. Музыка звучала с такой громкостью, при которой могла бы звучать неделю и никто бы этого не заметил, а стоило ее выключить, как ее отсутствие сразу бросилось бы в глаза.

Квартиру отличала та идеальная мера гостеприимства, когда сделаны все приготовления к прибытию кого-либо или наступлению чего-либо, которые можно сделать, не зная, кто именно прибудет и насколько или что именно наступит и сколько продлится — (на) минуту, (на) ночь, (на) всю жизнь.

Визит Катрин длился уже больше минуты. Она поцеловала Макса в шею, сунула голову ему под подбородок, повернув ее набок, и зафиксировала ее в таком положении. Он сказал:

— Катрин, я хочу тебе кое-что объяснить.

Она, не глядя, ощупью нашла рукой его губы и приложила к ним два или три пальца. Так они стояли до тех пор, пока Курту не стало скучно и он не начал принимать меры, направленные на борьбу с этой скукой. Им пришлось разъяснять ему, что день кончился. Они задули все свечи, погасили все лампы, выключили Моцарта и отправились спать. До полуночи больше не было сказано ни слова. И все произошло без единого поцелуя в губы.

Это была одна из тех ночей, когда человек не испытывает никакой потребности знать, который час. Но, судя по всему, около четырех утра Макс уснул. Голова Катрин у него на груди мерно поднималась и опускалась. Легкие, едва ощутимые раскаты далекого грома под головой приятно щекотали слух. Поверх этих звуков реял чистый бриз, похожий на размеренный шум прибоя. Хорошо, что Макс не храпел. Но даже если бы он храпел, это тоже не могло бы стать поводом для разрыва. Поводов для разрыва больше вообще не существовало.

Катрин, кстати, только что исполнилось тридцать лет, если это кого-то интересовало. Это был, кажется, первый ее день рождения, когда она радовалась тому, что он наступил, а не ждала вечера, чтобы порадоваться тому, что он наконец закончился. «Радовалась» — было, собственно говоря, бессовестной клеветой, жалкой пародией на ЧП вселенского масштаба, произошедшее в ее душе. Она испытывала такой душевный подъем, что могла бы двигать горы. Да что там горы! Она могла бы даже купить елку, принести ее домой и украсить пряниками в форме ангелочков. Почему бы и нет? Счастливые клише не наблюдают.

Ее живая подушка, жесткая и волосатая, пахла Максом. Хорошо бы из этого запаха сделать духи, подумала она. «Макс» — замечательное название для духов. «Макс» — вообще замечательное имя. Она любила его. Макса. Нет, не надо делать из него никаких духов. Этот запах теперь принадлежит ей одной. Она лежала, обхватив его грудь руками и сцепив пальцы у него под спиной. Идеальная поза для заявления своих прав на кого- или что-либо, но далеко не идеальная для сна. Впрочем, Катрин вообще не нужна была поза для сна. Она вообще больше не хотела спать. Эта ночь была слишком дорога для нее, чтобы тратить ее на сон, ей было жаль расставаться с состоянием бодрствования, с сознанием счастья.

Настенные часы в гостиной пробили четыре. Это вызвало в ее мозгу короткую серию отдаленных мыслей: она совершенно забыла про часы для охотников-зоофобов, которые собиралась подарить отцу. Она вообще забыла про родителей, причем сделала это, скорее всего, в здравом уме и твердой памяти. Интересно, они все еще злятся на нее? Они уже усыновили Аурелиуса или еще только собираются? Приглашать их в гости или нет? Если приглашать, то почему бы не сегодня и не сюда? О’кей, сюда не стоит. Ради Макса! И тем более ради Курта! Кстати, где Курт? Почему он до сих пор не напомнил о себе? Он что, переехал? Или спит у соседей?