Апокриф - Владимир Гончаров

— Эм-м-м… — Ланцер жестом руки остановил речь Кафорса. — Так, может, дать процессу развиваться так, как он идет? Пусть маршал… эм-м-м… устранит президента, а солдаты — прирежут маршала… А?

— С кем я разговариваю, генерал? Вы действительно начальник генерального штаба? У вас там что, все операции так планируются: «пусть идет, как идет»? Я же вам объяснял, что может произойти и, наверняка, произойдет, если процессом не руководить! Меня не интересуют неуправляемые процессы. Иначе я бы в это дерьмо не полез. Сходил бы к гадалке и спокойно ждал, когда быдло, возглавляемое подонками, припрется оторвать мне голову!

— Ну, ну! Кафорс! Не кипятитесь! Все понимаю, но… эм-м-м… так не хочется мараться… Однако, легкого выхода и в самом деле нет. Продолжайте, прошу вас!

— …Ну, значит, так: мой человек, находящийся в доверии у маршала, подбрасывает ему идею провокации. Провокация состоит в том, чтобы помочь «Боевому крылу» радикал-демократов совершить покушение на Очкарика. Разработка комбинации, естественно, будет поручена Картэне, поскольку кроме ВР с такого рода работой никто не справится.

При этом другой мой человек, но уже у боевиков, будет стараться, чтобы люди Картэны как можно больше наследили при установлении контактов с радикалами. Далее. Самая суть провокации, как это внушается маршалу, состоит в том, что он должен подхватить власть у президента в результате, так сказать, «подавления путча зарвавшихся радикалов». А президента, дескать: «Эх жаль!» — не удалось спасти. Тут и мотивировки для широких репрессий в отношении внутренней оппозиции, и возможности приписать погибшему Очкарику любые патриотические подвиги, вроде завета войны до победного конца… Ну, разумеется, козни врагов из-за рубежа и все такое… В общем, конфетка, а не провокация!

— Эм-м-м… Кафорс, — снова прервал шефа ФБГБ начальник Генштаба — как-то неприятно, что мы говорим о живом человеке, как… эм-м-м… о покойнике…

— Ничего, ничего, Ланцер, привыкайте! Когда вы там у себя планируете наступление и заранее списываете на счет потерь человек так с тысячу, или две… или десять — это ведь вам не кажется излишне циничным?

— Злой вы человек, Кафорс!

— Конечно, дорогой мой Ланцер! Просто ужасный! Но я продолжу, с вашего позволения.

Так вот, именно тут, когда маршал Венар уже сидит в президентском дворце и подписывает первые свои ордонансы, на сцену выходят честные, либерально, можно сказать, почти демократически настроенные офицеры, возглавляемые, ну, скажем, вами, Ланцер, или, там… маршалом авиации… Это мы еще решим… И вот эти честные офицеры подавляют путч беспринципных армейских честолюбцев, которые, в союзе с самой маргинальной частью радикал-демократов, пошли на убийство президента, каковой уже стоял в шаге от заключения справедливого и почетного мира. Затем, значит, Очкарику — ореол мученика, портреты с крепом и истуканы на площадях; радикалам — обещание свободных демократических выборов через год-полтора, мир — народам, хлеб — голодным, а нам с вами — относительно спокойное существование при своих должностях и регалиях. Впрочем, вы, если хотите, можете и на место Очкарика… А?

— Эм-м-м… подумаем, подумаем… Правда, из ваших уст «на место Очкарика» — звучит… эм-м-м… несколько двусмысленно… Но, в общем, ничего, остроумно даже, хотя и… эм-м-м… мерзко-вато. Ну, да ладно! Моя задача?

— Ваша задача, как всегда — военное планирование: первая колонна — тогда-то и туда-то, вторая — там-то и сям-то, третья — обходит с тыла… Как пишет наш знаменитый комедиограф Волифат: «Мы за то тебя и держим!..»

«Как же сердце бухает, будь оно не ладно! — раздраженно и даже как-то неприязненно подумалось о самом себе Ивасту. — Не думал, что буду так дергаться… Ну, не как гимназистка, конечно, но все-таки… Ведь не боюсь же я? Нет! Точно не боюсь! Наоборот! Хочется скорее в дело — под пули, под гранаты, под что угодно… Но вот волнение это дурацкое! С эмоциями никак не сладить! Натура, понимаешь, артистическая… Точно, как перед первым выходом на сцену когда-то, еще в школьном спектакле… То же самое: в груди — наковальня, в горле — кол, ладони — в поту… Только теперь ставка другая… Только бы с прицелом не подгадить! Первой же гранатой нужно попасть! И именно в переднее колесо…»

Полтора года назад Иваст окончательно понял, что ему до чертиков обрыдла болтовня, которой бесконечно и совершенно бесполезно, по его мнению, занималось руководство столичной организации Радикально-демократической партии, в которую он вступил, будучи еще университетским первокурсником. В ЦК РДП творилось то же самое. Эти старые ослы никак не хотели понять, что легальные методы себя исчерпали. Они все еще думали, что кто-то их пустит к власти через выборы! Хрен-то!!! За все время, пока Стиллер был у власти, им ни разу не дали преодолеть проходной процентный барьер. И как они ни чирикали о нарушениях при подсчете голосов — это чириканье произвело на власть точно такое впечатление, какое и должно было произвести… Никакого. Ну, кроме глумления в официозах, разумеется! «Истерика, вызванная слабостью», и тому подобное. Кое-где по одномандатным округам позволили избрать пару-тройку депутатиков от оппозиции. Но это — так… Для порядка… Чтобы была возможность врать, особенно, на экспорт… Как так: у нас нет оппозиции?! Да вот она! Чирикает в Народной палате на свое здоровье!

* * *

А потом его подцепил Кастел. Он сразу произвел на Иваста впечатление. И злобой какой-то остервенелой, и внешним видом: поллица — сплошная маска грубых шрамов и спаек после термического ожога; правого глаза как такового — нет… Что-то там, в глубине изуродованной глазницы ворочается осклизло-белесоватое… Ивасту сначала трудно было на это смотреть: все взгляд отводил, но потом ничего, привык.

Кастел ненавидел Стиллера и войну с такой же силой, с которой когда-то их любил. В прошлом у него был и патримол со шнурами и нашивками, и битье морд противленцам, и истерический порыв поотрывать головы всем, кто «наших режет» в устье Смилты…

Потом вместо романтического освободительного похода — бесконечная окопная бестолковщина: дикие лобовые атаки с минимальными результатами, если не считать за результат основательное количество своих и чужих трупов; грязища, вечная нехватка еды, воды, обмундирования и зарядов на фоне ставшего притчей во языцах разбоя интендантских служб; и бомбежки, бомбежки, бомбежки, вперемежку с минометными и артиллерийскими обстрелами, а затем тоска и безысходность затишья… Заурядная война, в общем.

Наконец, был последний для него, и, как ему представлялось, особенно бессмысленный штурм какой-то идиотской укрепленной высоты в голой степи. И он, Кастел, проклиная все на свете и рыча все ругательства, которые только знал, чтобы заглушить собственный страх, по свистку ротного командира поднял свое отделение и побежал вместе со всеми к доту, поливавшему наступающую цепь крупнокалиберным свинцом.

Он плохо помнил, как они добыли это чертов дот, сколько своих трупов отдали в уплату за него, сколько гранат забросили в его проклятые амбразуры… Ярко вспоминалось почему-то одно: он, Кастел, стоит уже внутри закопченной бетонной коробки, полной пороховой и тротиловой вонью, и все поливает из автомата какие-то бесформенные кучи лохмотьев, лежащие вдоль стен… И почти сразу — контратака. И огнеметный танк. Кастел успел выскочить из захваченного с таким трудом дота в ход сообщения за секунду перед тем, как туда влетела жирная огненная струя. Потом огнеметчик плеснул пламенем вдоль траншеи, по которой бежал Кастел. Ему почти повезло — он успел прыгнуть за фортификационный зигзаг, но камуфлированный комбинезон у правого плеча все-таки облепило сгустком напалма. Кастел, отшвырнув автомат, беспорядочно замахал горящей рукой и дико крича от рвущей боли, перевалился через бруствер. Он теперь катился вниз по изрытому воронками склону высотки, на которую еще недавно с остервенением лез, подавая пример солдатам своего отделения. Теперь у него была единственная мысль: найти (нет, не воду!) кучу рыхлого песка! И он попал прямо в нее (опять повезло!) на краю вывороченной снарядом воронки и, воя от боли и ужаса смерти, стал зарываться в этот песок рукой, лицом, всем телом, как, наверное, зарывается пустынная ящерица, спасающаяся от хищника. А потом пришло благодатное беспамятство…