Апокриф - Владимир Гончаров

Вначале это обстоятельство несколько удивило Лидо. В самом деле! Кто, как не солдаты, непосредственно рискующие жизнью в военных сражениях, должны бы первыми изнемочь от войны? Ан нет! Люди, жившие в сотнях и тысячах километров от фронта, ни разу не слышавшие разрыва снаряда и не проведшие ну, хоть получаса в бомбоубежище, говорили о тяготах военного времени гораздо чаще и злее, чем, например, его товарищи по экипажу на реально воюющем боевом корабле.

Потом, поразмыслив, он понял (во всяком случае, как ему казалось), в чем дело. Пропагандистский пресс в армии был гораздо сильнее, чем здесь, в тылу, цензура — жестче. Строгая субординация и военная дисциплина также не способствовали развитию критического мышления. Кроме того, там, на войне, люди как-то постепенно отвыкали бояться и начинали думать о себе так, как будто им уже нечего терять. Хуже уже ничего быть не может. А лучше — может! Вот останусь живым — красота!

А здесь, в тылу, — есть, что терять. Можно потерять близких, которых заберут в армию и они там сгинут; могут забрать в армию тебя самого и сгинешь ты сам; или станет еще хуже со снабжением; а еще можно потерять продуктовые карточки; твое имущество могут реквизировать на нужды фронта; могут сорвать тебя с насиженного места и направить на оборонные работы… И вообще, нет никакой возможности просто жить спокойной довоенной жизнью, заниматься любимым или не очень любимым делом, тихонько богатеть или тихонько разоряться, спокойно жениться или разводиться, зачинать и рожать детей, ездить на отдых в южные или приморские кантоны…

Лидо, получивший мирную передышку, через некоторое время сам почувствовал, — у него тоже появилось то, что он стал бояться потерять: относительная безопасность, Лорри, надежды на будущее… И одновременно возникло острое, значительно более сильное, чем когда-либо, желание, чтобы эта чертова война, которая когда-то казалась ему вполне справедливой и даже необходимой, как-нибудь, собственно, все равно как, но, главное, побыстрее закончилась…

Лидо, выслушав от медицинской комиссии практически заранее известное ему резюме, направился к проходной госпиталя, чтобы успокоить истомившуюся волнением мать, а двое людей в особняке на другом берегу озера продолжали свой разговор.

* * *

— Эм-м-м… А Стиллер… он не пытался найти союзников среди радикал-демократов? — спросил начальник Генштаба.

— Хороший вопрос. Это, как раз имеет отношение к другой опасности, которую Очкарик для себя усматривает. Я его, конечно, информировал о планах радикальной оппозиции. Мало того, я организовал ему, по его же просьбе, секретную встречу с Дюрсом. Не лично, разумеется, организовал, а через моего агента. Есть у меня там кое-кто в руководстве их политического крыла. Вообще-то, Дюрс имеет у них репутацию соглашателя, но даже он Стиллера огорчил. То есть, в противостоянии армейским придуркам (простите, Ланцер!) они помочь готовы, но дальше непременное требование: Очкарика — в отставку. И, заметьте — никаких гарантий иммунитета от возможного судебного преследования. О «Боевом крыле» и говорить нечего. Там ребята злые, и о Стиллере даже слышать не хотят. Ни в каком качестве. Вру, однако! В виде мишени для пули или бомбометания — вполне. Счастье, что боевая организация молодая, в стадии становления, так сказать, и выработки программы. Реально крови еще не хлебнули и во вкус не вошли. Я им, как могу, мешаю. Ссорю между собой, наиболее активных выдергиваю, да по тюрьмам рассовываю, несколько тайников с оружием ликвидировать удалось. Но долго это так не протянется. Растут ребята. Руководство политического крыла для них — ничто. Двух моих людей недавно у себя вычислили и пристрелили. Еще немного, и в нас с вами, генерал, пулять начнут. А в общем, повторяю, ни у кого из радикал-демократов места для Очкарика в будущем не предусмотрено. Они готовят всеобщую стачку, акции гражданского неповиновения, а боевики — террор против наиболее одиозных стиллеровских администраторов. В армии у них в союзниках «Офицеры за Демократию». Слышали, Ланцер, про такую организацию? Или Генеральному штабу это не интересно?

— Генеральный штаб, Кафорс — это… эм-м-м… военное планирование, сами знаете. А тайные армейские организации… эм-м-м… — дело ваше и военной жандармерии, если хотите… Впрочем, о такой организации — слыхал. Мало того, недавно получил предложение в нее вступить.

— Что вы говорите, генерал! Так, может, вас заагентурить? Кстати, а кто вам предложил?

— Обойдетесь без меня, Кафорс. Как-нибудь… И, между прочим, почти одновременно я получил предложение примкнуть к Патриотическому Союзу Офицеров. Эм-м-м… хотите, скажу от кого?

— Вы же сами сказали, Ланцер — обойдусь! Вот уж среди «патриотов» у меня агентуры выше крыши. Ну да дело не в этом, а в том, что «Офицеры за Демократию» постепенно превращаются в силу, которую опасно сбрасывать со счетов. По моим данным даже маршал авиации к ним тяготеет.

— Он не столько к ним тяготеет, Кафорс, сколько… эм-м-м… не переносит маршала сухопутных войск. Поэтому и ищет себе другую компанию.

— Вот это нам очень на руку, Ланцер! Его нужно перетаскивать к нам. У меня с ним не очень… а вы, генерал, я знаю, друзья. Вызывайте его на решительный разговор. А я буду дожимать адмирала. Мы с ним пока еще экивоками разговариваем… Он осторожничает, но человек умный, без идеологических заморочек, и все это ему тоже порядком надоело. А особенно, Стиллер с Венаром.

— Хорошо бы еще найти общий язык с танкистами и десантниками… — раздумчиво произнес Ланцер. — К сожалению, у меня с их командующими сугубо субординационные отношения. Никакой доверительности. А у вас, Кафорс… эм-м-м… есть к ним какие-нибудь ходы?

— Ходов, строго говоря, нет. Есть только информаторы в их окружении. Одним словом, то, что ко мне поступает, дает основание, в лучшем случае, рассчитывать на их нейтралитет.

— Эм-м-м… Ну, хотя бы…

* * *

Адди в это же самое время шла домой после окончания длиннющей двенадцатичасовой смены. Она не очень торопилась. После ухода Темара в армию и смерти матери домашних дел у нее сильно поубавилось. Бабушка, конечно, была плоха и требовала постоянного внимания, но тут Адди получила неожиданную и весьма эффективную помощь от старой бабушкиной подруги — Гирзы Мемеш. Почтенная женщина, будучи бездетной, уже почти год как овдовела, и приходилось ей весьма трудно. Мало того, что навалились вполне обычные в таких случаях тоска и одиночество, так еще и элементарно прокормиться на более чем скромную пенсию в условиях всеобщего военного оскудения и безумства черного рынка — представляло из себя серьезную проблему.

Гирза Мемеш периодически навещала свою ослабевшую подругу и приняла деятельное участие в похоронах ее дочери — госпожи Варбоди.

Однажды, вскоре после похорон, она сидела в комнате у мадам Моложик, почти не встававшей с постели, и выслушивала неизбежные в таких случаях печальные сетования старой больной женщины. Как это нередко бывает с пожилыми людьми в подобных ситуациях, бабушка Адди тяжело переживала свою беспомощность и винила себя в том, что является тяжелой обузой для внучки.

— Гирза, дорогая! — причитала мадам Моложик. — Бедная девочка с утра до ночи работает, чтобы добыть нам обоим на пропитание, а после работы, вместо того, чтобы отдохнуть, должна возиться со мной — старой гнилой колодой! У нее из-за меня — никакой личной жизни! А ведь ей уже двадцать четыре! Война еще эта проклятая! Девочка может без мужа остаться…