Мы совершенно не в себе - Карен Джой Фаулер

Эзра также сказал Харлоу, что в китайском закрыть дверь и открыть дверь обозначает один и тот же иероглиф. И лично он, Эзра, в трудную минуту находил большое утешение в этом наблюдении. Не знаю, откуда он это взял, как правило, большая часть его цитат была из “Криминального чтива”. Почти уверена, что это неправда.

Я сказала ему, что в китайском иероглиф для женщины – это мужчина на коленях, и вряд ли лекарство от разбитого сердца Харлоу кроется в древней мудрости Востока. Я не пошла с ней разговаривать. И часто думала, а что было бы, если б сходила.

Но я все еще злилась на нее. Я считала, у Харлоу нет права так сильно горевать, нет оснований претендовать на Лоуэлла. Она сколько вообще с ним пробыла? Четверть часа? Я любила его двадцать два года и почти все время ужасно по нему скучала. Харлоу должна бы обо мне печься, так я считала.

Иногда я задумываюсь: только я всю жизнь раз за разом повторяю одну и ту же ошибку или людям это вообще свойственно? У всех ли есть склонность к одному главному пороку?

Если оно так, то мой – ревность, и есть большой искус отнести эту прискорбную одержимость за счет характера. Но отец, будь он жив, конечно, не согласился бы. Кем я себя возомнила? Гамлетом? Современные психологические исследования говорят о том, что характер играет поразительно скромную роль в поведении человека. Мы просто остро реагируем на самые банальные перемены обстоятельств. В этом мы совершенно как лошади, только не такие одаренные.

А я вот не уверена. С годами я пришла к мысли, что реакции людей куда больше определяются тем, каковы они, чем тем, что мы им, собственно, сделали. Само собой, мне удобно так думать. Все, кто в школе так гадко себя со мной вел, они же попросту несчастные люди!

Значит, исследования не на моей стороне. Но будут и другие. Мы передумаем, и окажется, что я всю дорогу была права, пока не передумаем снова, и опять окажется, что я ошибалась.

А до тех пор оставим последнее слово за отцом и снимем с меня груз ответственности. И тогда есть вероятность, что близость выпускных сыграла большую роль, чем ревность. Было делом чести сдать хотя бы несколько предметов. К тому же надо мной висела курсовая. Не скажу, что дотянула с ней до последнего, но до сдачи оставалось всего ничего. Мне моя тема была интересна, что удивительно, потому что профессор велел нам определиться еще несколько недель назад, когда невозможно было предсказать, что будет интересно к моменту, когда начну писать. Я выбрала тему того, как теоретическое наличие зла в “Утопии” Томаса Мора выражалось в его собственной жизни и общественной деятельности. Это один из сюжетов, к которым имеет отношение все, что так или иначе проскакивает у нас в голове. В моем случае так можно сказать о большинстве тем.

И потом еще столько приходилось звонить по поводу чемодана. Женщина, отвечавшая за багаж в аэропорту Сакраменто, уже называла меня дорогушей, вот как мы сблизились.

Так что я задвинула Харлоу подальше – последнего человека, которого стоило задвинуть подальше. И вот за двадцать четыре часа до самолета в Индианаполис я укладывала вещи в спортивную сумку, позаимствованную у Тодда, напевала “Радость в мире”, обдумывала, что рассказать родителям о Лоуэлле и может ли новый дом тоже быть на прослушке, как и прежний, что приводило отца в бешенство – как будто мы подопытные крысы под постоянным наблюдением, вот на что идут наши налоги, говорил он, – и, возможно, стало истинной причиной нашего переезда. А заодно пыталась сообразить, как попросить новый велосипед на Рождество, поскольку потеряла свой в том наркотическом трипе. Так вот, пока я была всем этим занята, у двери нарисовался полицейский.

5

На этот раз не Арни. Полицейский не представился. У него было треугольное лицо, как у богомола, широкий рот, острый подбородок; он излучал неумолимое беспримесное зло. Вполне вежливо попросил пройти с ним, но я почуяла, что друзьями нам не стать. Он не представился, и меня это устраивало. Знать его имя мне ничуть не хотелось.

На этот раз я шла без наручников. Меня не посадили в камеру. Не отвели в кабинет подписать бумаги. Вместо этого оставили одну в комнате для допросов. В ней было почти пусто, только два неудобных пластиковых стула оранжевого цвета и стол, покрытый линолеумом. Дверь заперли. В комнате было холодно, и мне тоже.

Никто не приходил. На столе стоял графин с водой, но не было стаканов. Нечего почитать, даже какой-нибудь брошюрки о поведении на дороге или технике безопасности в обращении с оружием, или о том, какой трагической ошибкой вашей жизни станет употребление наркотиков. Я сидела и ждала. Я поднялась и прошлась. У меня есть привычка, которой я никогда не изменяла, в любом месте смотреть вверх, прикидывать, докуда смогу взобраться, докуда Ферн и Мэри могли бы залезть. Окон в комнате не было, а стены совсем голые. Никто из нас особо не преуспел бы.

Никто, похоже, не собирался нападать на меня с электрошокером, но меня пытались поставить на место. Было неожиданно осознать, что со мной это не пройдет. Я и сама не знала, где мое место. Тем более кто-то другой.

На полу лежала мокрица, и я стала разглядывать ее, хоть какое-то занятие. Ферн обычно съедала мокриц, чего мама старалась не допускать, но папа сказал, что на самом деле они скорее не клопы, а наземные ракообразные, дышат через жабры, а в крови у них медь вместо железа, и тому, кто хоть раз ел креветки, нечего воротить нос от мокриц. Не помню, чтобы я их ела, но явно попробовала, потому что точно знаю, что они хрустят во рту, как кукурузные хлопья.

Мокрица ползла к стене, потом вдоль стены, пока не уперлась в угол. Это ее то ли смутило, то ли озадачило. Прошло утро. Я узнала, как скудны мои внутренние ресурсы.

Полицейский, который приходил за мной, наконец появился снова. Он принес диктофон, который положил на стол между нами, большую стопку бумаг, папок и записных книжек. Поверх стопки я заметила старую газетную вырезку; был виден заголовок: “Проект сестер из Блумингтона”. Значит, о нас с Ферн когда-то писали в “Нью-Йорк таймс”. Не знала этого.

Полицейский сел и принялся перебирать бумаги. Тянулись долгие минуты. В старые добрые времена я бы непременно заговорила, и я видела, что он ждет этого. Мы играли в игру, и я была намерена выиграть; ни за что не заговорю первой. Вот бы удивились моя прежняя няня Мелисса и бабушка с дедушкой Куки. Я пыталась представить, как бы они подбадривали меня в этой комнате. “Замолчи! Прекрати свою адскую болтовню! Хоть минуту дай передохнуть, собственных мыслей не слышно!”

Так и запишите. Полицейский сдался и включил диктофон. Наговорил дату и время. Велел назвать мое имя. Назвала. Спросил, знаю ли я, почему нахожусь здесь. Не знала.

– Вашего брата зовут Лоуэлл Кук, – произнес он. Звучало не как вопрос, но я ошибалась. – Подтвердите, – бесстрастно велел он.

– Да.

– Когда вы видели его в последний раз?

Я подалась вперед, чтобы встретиться глазами, что так удачно проделал недавно доктор Соса.

– Мне нужно в туалет, – сказала я. – И я требую адвоката.