Инквизитор. Утверждение правды - Надежда Попова

Сфорца, курировавший ее вербовку, после долгих бесед и соответствующей подготовки сумел обратить на нее внимание Императора, стать доверенным лицом которого оказалось хоть и сложно, но вполне исполнимо. О том, что она состоит на службе в Конгрегации, кардинал в беседе со своим венценосным подопечным предпочел не упоминать.

Сейчас, здесь, в Карлштейне, работа предстояла как никогда сложная – без предварительных данных, без быстрой возможности вызвать помощь. Сложность заключалась не только в огромном количестве людей, с которыми предстояло побеседовать и чьи слова следовало тщательно осмысливать, – такое бывало и прежде. Трудность была в ином: если сам Рудольф подозревал наличие среди близких к нему людей конгрегатских агентов влияния, то Адельхайда знала доподлинно, что такие есть. Единственное, что ей не было известно, так это кто именно из придворных где-то в тайном месте, подобно ей самой, хранит выданный ему Знак и не имеет выжженной на плече Печати, как прочие служители Конгрегации, от курьера до обер-инквизитора. И в этом расследовании вполне возможно будет издержать уйму времени на пару подозрительных персон, выяснив в итоге, что слежка велась за своими. А тратить время было нельзя – провал в таком деле, какое выпало на ее долю в этот раз, мог стоить краха планов, выстроенных на десятилетия вперед.

* * *

С Лукашем Гюнтер не разговаривал уже два дня. Если проиграл, будь любезен примириться с этим фактом, а не хватать за руки и не разглядывать с подозрением кость, которую видишь уже не первый год. Разумеется, все так и окончилось ничем, проигрыш Лукаш честно и сполна отсчитал, однако никто еще, никогда в жизни, ни разу не посмел упрекнуть Гюнтера фон Штрека во лжи и – того хуже! – в мошенничестве, точно кочевого трактирного игрока. От ответа, которого он заслуживает, Лукаша уберегли только три года близкого приятельства. Свои дурные обвинения он тогда сам же свел на нет, осознавая их безосновательность, и с того вечера, если доводилось перемолвиться по делу, выглядел виновато и сконфуженно, однако вот так запросто забывать подобные обиды Гюнтер не намеревался. Лукаш должен был извиниться гласно, в лицо, так же, как в лицо бросался оскорблениями.

Для себя он решил, что, если не услышит от приятеля правильных слов в течение трех дней, это перечеркнет товарищество трех лет и дружбе конец. О том, следует ли после этого восстановить свою честь полагающимся образом, Гюнтер думал, но пока ни к какому решению не пришел – не в последнюю очередь потому, что заранее воображал себе реакцию Императора, когда ему сообщат, что один из вассалов зарубил другого из-за ссоры, случившейся при игре в кости. Извинений все так и не было услышано, второй отведенный для этого день уже подступал к вечеру, и он все так же, как прежде, сохранял надменное и оскорбленное молчание, всем своим видом показывая приятелю (с каждым часом все более «бывшему»), что ничто не забыто. Вчерашним днем все прошло легко – с Лукашем они пересекались два раза случайным образом, ныне же гордое безмолвие, хранимое Гюнтером, было той самой палкой, что другим концом била по нему же самому, ибо несколько часов нести стражу в узком пустом коридоре, не имея возможности перемолвиться словечком с единственным человеком в обозримой окрестности, было скучно и тоскливо.

Все, однако, переменилось четверть часа назад. Нет, этот дурной богемец по-прежнему так и не принес извинений, однако Гюнтер вполне допускал даже мысль о том, что свою выходку приятель сейчас попросту забыл. Он и сам на минуту запамятовал о данном себе слове не разговаривать с грубияном, и было отчего. Сюда, в коридор неподалеку от сокровищницы, явился Император. Лично. И не с проверкой, не с целью прогуляться по родовому гнезду, не для того, чтобы войти в сокровищницу, – нет. Для того, чтобы велеть им, сдав смену, явиться к нему для беседы.

Император Священной Римской Империи, король Богемии и Германии, сам, своими ногами пришел к двум стражам, дабы вызвать их… куда? для чего? И неважно, что за спиною одного из них три поколения рыцарства, а в достоинствах другого – и вовсе теряющаяся в веках немецкая родословная; таких, как они, во всем Карлштейне десятки, да что там – лишь таким и доверено оберегать покой венценосца внутри замка. Стало быть, не кровь, титулы или звания подвигли Императора на подобное действие. Что же такого могло приключиться, о чем должен будет пойти разговор, если не был прислан кто-то из прислуги, если вот так, собственной персоной, к блюстителям порядка замковых коридоров явился властитель государства, не поленившись и не сочтя это зазорным?

Об этом и заговорили, забыв ненадолго обиды, это и обсуждали – вполголоса, озираясь, склонившись друг к другу, словно два заговорщика. В одном оба были единодушны: за всем этим стоит какая-то тайна. Попросту обсуждать Его Величество желает то, что не должно коснуться посторонних ушей, то, о чем знать не полагалось даже самым приближенным; что-то такое, из-за чего даже и сам факт грядущей беседы останется в секрете, известный лишь им да Императору, и уж наверное речь пойдет не о новом распорядке несения стражи. А что вернее всего – о той страже, которая уже имела место в недалеком прошлом. Двое убитых на посту и они, Лукаш и Гюнтер, как всегда в паре, стоящие в ту ночь на подступе к сокровищнице, – вот единственное, о чем мог захотеть поговорить с ними владетель замка, стражи и сокровищницы, единственное, что могло бы быть окружено такими тайнами и побудить Императора пренебречь посланниками, пусть и самыми доверенными.

А ведь допрос (именно допрос, с давлением и угрозами, с натиском) уже был – тотчас после случившегося. Уже приходилось отвечать на вопросы «кто», «где», «когда», «как», уже оправдывались, заранее смирившись с мыслью о том, что за столь невиданный, небывалый, невозможный проступок придется поплатиться, и хорошо если теплым местечком в императорской страже, а то и головой. Да, беспорочные годы службы, да, поколения благородной крови, да, особое отношение, как и ко всем во внутренней страже. Но. Но все это легко могло померкнуть перед подобной провинностью, повергнувшей Императора в бешенство, которого тот и не пытался скрыть.

Что такое нрав престолодержца, Гюнтер знал не понаслышке, да и то, о чем лишь слышал, не вселяло особенно радужных надежд. История, четыре года назад прогремевшая на всю Богемию, – Император, точно простой горожанин, самозабвенно и беззастенчиво, на глазах у всех, избил до полусмерти пражского викария, перейдя границу слов в споре. Спустя несколько дней его труп, покалеченный и изуродованный, выловили в реке. Разумеется, были волнения среди богемцев, были крамольные призывы, однако вовремя удалось доказать, что убийство не есть дело рук или воли Императора, и даже нашли виновных, и те даже признались, и даже, кажется, убедительно… Хотя слухи продолжают бродить и по сю пору. Однако, что б там ни было на самом деле, уж по физиономии-то святой отец получил изрядно, и это видели все, кто был в тот день подле спорщиков. Рука у Его Величества тяжелая – сию истину познал на себе не только пражский священник, кое-кто из прислуги и стражи замка тоже мог бы кое-что порассказать, порою он мог и не поглядеть, что перед ним дворянин. И в то утро, запинаясь под откровенно свирепым взглядом, Гюнтер был готов и к темнице, и к ее логичным последствиям, и к тому, что отмеривать наказание Император начнет немедленно и лично.