Солнце садится на Западе - Мари-Габриэль

такой ситуации, была громоотводом, всегда находящимся посередине. Таким нужным и таким неодушевленным. Ну в принципе логично, кто вообще может предположить, что громоотвод может быть живой. Только возвращение в Кембридж грело и держало меня. Нужно было лишь продержаться. Немножко подождать. Я ждала столько лет. Что по сравнению с этим несколько месяцев совсем не должны были мне ничего стоить.

Вообще, самое лучшее, что я могла сделать в такой ситуации – это быть терпимой и незаметной.

И именно так я и делала. Честно сказать, я большую часть жизни как раз так себя и чувствовала – незаметной – как будто меня вообще нет. Нет совсем. Так шло время. А с ним и моя жизнь.

Днем я могла долго бродить между домов. Мне было грустно. Больше всего от того, что даже гулять нормально я не могла. Я жила как на палубе, вечно плывущего куда-то корабля. Земля под ногами как будто качалась. Было так почти всегда. Гулять было тяжело. Но после прогулки становилось лучше. Я это заметила. И потому ходила. Ходила через силу, как бы всему назло. Это помогало. А дома начинался снова привычный ад.

«Не наступай, не наступай на ковер!», – вопила мама в коридоре. Не наступать на него было сложно. Но я не наступала. Правда, не наступала. А ей казалось, что наступала. Ковровая дорожка в нашем крошечном коридоре у двери была обмотала целлофаном. Сходить с целлофана, раздеваясь, было настрого нельзя. Но чтобы повесить одежду, или того хуже, посмотреть в зеркало, не сойти с него было невозможно. Я давно приспособилась, и, выполняя в этом коридоре немыслимые акробатические финты, я на ковер не наступала. Но мама орала все равно. Я была с сумкой. По дороге зашла в магазин. Продукты она забрала. Раздевшись под ее визги, я пошла на кухню мыть руки. «Не трогай ничего! Помой краны! Не забудь!» – продолжала мама свой истерический концерт. Я не трогала. Я все тысячу раз знала. И что краны после мытья рук тоже нужно мыть, и что воду потом лучше не выключать. И что мобильный телефон после помещения его в специальную подставку не нужно трогать, а если потрогал, то снова вымыть руки, и все по новой и т.д. и т.п. Я знала все. Но каждый раз она повторяла одно и то же. И каждый раз невозможно было описать комок боли и раздражения, возникавший при этом у меня внутри. Выполнив все ритуалы, я села за стол. Мама принялась мыть принесенные мной йогурты и пересыпать печенье из «грязных» магазинных пакетов в чистые. Я с грустью смотрела в окно. Было видно железную дорогу. Она была через мост. Прямо как в Кембридже на Хилз Роуд. Я представила себе это и улыбнулась. Мама закончила мыть. Я налила чаю. Это был обычный день. Самый обычный день нашей не вполне обычной жизни. У меня не было друзей, не было работы, я с трудом гуляла из-за своих головокружений. Мне запрещено было открывать форточки без спроса, запрещено брать свои вещи из шкафа, запрещено приглашать кого-то домой (если бы даже было кого приглашать).

Каждый вечер перед сном я брала телефон и уходила в другую комнату. Чтоб спрятаться от мамы, мира и реальности хоть на время. Хотя бы в мыслях попасть снова в Кембридж, попасть к нему. Я сидела так до ночи, пока совсем уже не падала, и глаза не начинали болеть так, что невозможно было уже набирать текст на клавиатуре. А потом, положив телефон на специальную, только для него предназначенную подставку, приползала в свою кровать.

А мама не спала пока я не приходила, и все время взволнованно спрашивала: «Ты помыла руки?»

Я отвечала «да». И Боже упаси ей было подумать в тот момент, что руки я не помыла…

Я ложилась в постель, доставала из-под подушки фотографию Джейка. Поворачивалась к стене, клала ее между подушкой и спинкой дивана, так чтобы она была не заметна. Смотрела на него и засыпала. Мне казалось, что он со мной. Он мой принц, моя радость, мое счастье. И все очень скоро будет очень хорошо.

Человек, живущий в моем телефоне

Одиночество – страшная вещь, что ни говори и как ее ни поворачивай. Оно, как голодный зверь, грызет и мучает тебя изнутри, пока ты не найдешь ему достойное утешение. Ожидание Джейка давалось мне тяжело. Все мое сознание, все мысли, все мечты, были поглощены только им. Но его было мало. Он редко общался со мной, если это вообще можно было назвать общением. Я списывала все на его стеснительность, на природную скромность, боязнь выражать свои чувства, возможно, скрытность. И каждым моим действием, каждым вдохом мне хотелось быть ближе, насколько это было возможно, к нему. В соцсетях я старалась общаться только с людьми из Кембриджа. Только с теми, кто хоть как-то имел отношение к этому месту. С теми, кто хоть как-то напоминал мне, куда я иду. И общение это радовало. Вдохновляло. Было, как бы частью моего корабля. Выполняло роль палубы, позволяющей держаться на плаву.

«Весна, весна на улице, весенние деньки, как птицы заливаются трамвайные звонки, шумная веселая, весенняя Москва. Еще не запыленная зеленая листва… и т.д.», – написала я под фотографией его заснеженного мартовского двора.

– Хорошо тебе смеяться! А весны-то хочется! – ответил он.

– Да я и сама уже здесь с февраля сижу. В этой весне…

– По колено в весне! – уместно заметил он.

Вообще, обычно он был жутким занудой, каких поискать. Неоднозначный, сложный, при этом, застенчивый, как я сразу заметила, интеллигентный человек, казалось, не делавший и не говоривший глупостей. Казалось, он жил строго по стандартам, навязанным обществом. Попробуй рассказать такому человеку о твоем мире «розовых пони», и ты не встретишь ни одобрения, ни понимания. Но среди всех этих для меня «непонятностей» у него был большой, большой плюс – он не был высокомерным, не был злым. С ним было очень легко, тепло и приятно. И еще иногда почему-то он казался мне персонажем, как будто немного «не от мира сего», каким-то чуть-чуть что ли потерянным, как и я. Потому он мне, наверно, и нравился. К тому же он со мной разговаривал. Просто разговаривал. А мне этого очень и очень не хватало. Он был посторонним человеком, не напрягал расспросами. Не лез с советами. Почти ничего не знал про меня и, конечно, ничего не мог знать про Джейка. Он был связан с Кембриджем. И все это вместе делало его идеальным другом, еще одной дощечкой, в моей наспех построенной палубе. Еще одной важной опорой в моем запутанном