Море вверху, солнце внизу - Джордж Салис

одна, на которой кроха Эвелин улыбается, обнажив нижний ряд неразвитых зубов, словно младенец орка; другая — с Адамом и Эвелин на летнем отдыхе, окутанными синими оттенками Греции, с вырисовывающимся на заднем плане Парфеноном. Если б она отметила всё, что окружало ее во время приступа паники, она бы увидела всего лишь эффигии в рамках и симулякры квартирной обстановки, тем самым усугубив свой кошмар.

Даже когда они лежали вместе, сплетя руки и ноги, раскинув их либо внутри, либо между фрагментами пазла влажных тел, пусть и едва заметно, мерцали янтарные угли мозга Эвелин. Ее существование для Адама и воображаемое, и от мира сего, но для самой Эвелин оно являлось чем-то иным из-за червоточины ее воспитания. Ей вспомнился их первый раз, когда она распростерлась нагая при распятии. Он был центурионом Лонгином и постепенно пронзал ее своим копьем, испытывая благоговейный трепет от смеси крови и маточной слизи. В ее ушах звучала труба Гавриила и хлестала ее вожделение сверхинстинктивной потребностью. Действительно, она неоднократно представляла Адама архангелом, стоящим между небом и землей с обнаженным мечом, пронзающим ее плоть теплой змеевидной сталью…

Ощущая отзвук напряжения на ее коже, Адам хотел убедиться, что ее мысли далеки от огня, насколько возможно, от своего фанатичного отца, от серы его убеждений, коими тот жег ее когда-то, поэтому он спросил об учебе. Для нее именно учеба была панацеей от злокачественных догм и эсхатологии, ставших частью кода ее ДНК. Оставив отца и церковь в пятнадцать лет, она занялась самообразованием, засиживаясь ежедневно за книгами в местной библиотеке, устраиваясь на разные работы с испытательным сроком до тех пор, пока через несколько лет не заслужила престижную стипендию. И даже вопреки тому, что она чувствовала себя куда комфортнее, занимаясь самостоятельно, не привыкнув подстраиваться под программу обучения, Эвелин добилась превосходных успехов и по учебным дисциплинам.

Она сказала:

— У меня скоро выпускные экзамены. Я очень переживаю.

— Ты же сделала большую часть работы еще до начала занятий.

— Я не могу расслабиться, пока их не сдам. Зависло у меня над головой.

— Я знаю.

— Я ненормальная.

— За это я тебя и люблю. Зачем мне кто-то нормальный?

Иногда по движению ее глаз, век, скорее мигающих, чем моргающих, Адам видел, что она вспоминала, видела ее — огненную птицу из детства, воспарившую, широко расправив крылья, над объятой пламенем пшеницей. Случалось, она вспоминала птицу в человечьем обличье, распятого Христа в полете. То была самая прочная привязка к ее прошлому, тот образ.

— Никому не следует со мной связываться.

— Эви.

Независимо от частоты он знал, что в состоянии защитить ее от панических атак, но вот приступы самоуничижения вредили ему не меньше, чем ей, подчеркивая их полную беспомощность.

— Я обуза для всех.

— Не правда.

— Разве мир не стал бы лучше без меня?

— Да что там мир, Вселенная не смогла бы существовать без тебя.

Эти слова заставили ее задуматься. Она знала, что это неправда, но сама мысль, слова, сорвавшиеся одним предложением с уст Адама, заставили ее успокоиться, почувствовать себя защищенной, желанной, освободив ее разум.

— Как думаешь, а какое на вкус облако?

Он повернулся и прижался лбом к ее щеке.

— Облако? Да вроде никакое, на самом деле.

— Это не смешно, — сказала она. — Подумай.

— Ну, хорошо… как рисовый пудинг.

— Да? А я думала, что у него вкус, как если высунуть язык из окна машины.

— Хм.

— А как звучит красный?

Он пригладил губами хрупкие волоски на ее предплечьях.

— Не знаю.

— Придумай что-нибудь, — сказала она, взъерошив пальцами завитки на его голове.

— Возможно, как хлюпанье крови в венах, хотя не совсем как в сердце.

— Думаешь?

— Типа, когда вены как реки. Твой вариант?

— Как много чего.

— Выбери что-нибудь одно.

Она легонько дунула ему в слуховой канал.

— Как выходящий пар… Теперь твоя очередь задавать вопросы.

Ее голубые ногти на ногах защекотали его ступню, и он скорчился, поджав ногу.

— Эй.

Она ткнула ему в пупок.

— Спрашивай.

Его веки почти закрылись, когда он посмотрел вниз.

— А если бы ступни могли думать?

— Тогда бы они были грустные и потные.

— Точно.

— Им бы всегда приходилось носить людей на своих спинах, подобно Атласу.

Он поцеловал ее нежный подбородок. Своей ступней, широкой и округлой, с участком полузакрученных волосков, он пощекотал ее в ответ. Ее звонкий смех заставил его улыбнуться, и в уголках губ появились, словно вырезанные, складки, она сжала его крепче.

— Адам…?

— Что, Эви?

— Какими будут пятки у нашего малыша?

Он вновь улыбнулся.

— В моем представлении, что-то среднее между пятками обезьяны и хоббита.

— Я уже могу представить, как он топает в парке, балансируя на пухленьких коротких ходулях.

— Он?

— Я чувствую, что это будет он.

— И тебе не хочется девочку?

— Может быть, каждого по одному.

Дотронувшись пальцем до краешка ее подбородка, он повернул к себе ее лицо.

— Ты будешь самой лучшей матерью.

Она натянула одеяло им на головы, и огромный мир перестал существовать. В кромешной тьме лишь их губы, их глаза.

— Как мы его назовем? — спросила она.

— Стив.

— Дэвид.

— Бенджамин.

— Томас.

— Александр.

— Ну, я не знаю, — сказала она, и ее дыхание было как поток синтетической ночи. — Джеймс.

— Улисс.

— Нет. Кристофер.

— Нет. Мэттью.

— Дилан.

— Стивен.

— Ты уже говорил.

— Да вроде нет.

Имена для незачатого, думала она, такие же бессчетные, как дороги будущего.

— Это безнадежно.

* * *

Сердце Адама было стихийным и капризным. Бессонными ночами этот орган, разгоняющий кровь по телу, плавал, подобно рыбе, в грудной клетке, то в левом, то в правом подреберье, а иногда находил пристанище в глотке. В ужасе он бросался проверять пульс на запястье, на шее, чтобы убедиться, действительно ли оно на месте. Именно тогда он начинал ощущать хаотичные конвульсии. Мощные толчки. Волна за волной разносила по телу кровь. Наивысшей точки страх достигал, когда кончики двух его пальцев чувствовали, как сердце замирало — всего лишь на десятую долю секунды — а затем продолжало свою работу, как ни в чем не бывало. В поисках удобного положения для сна ему приходилось выбирать такое, что позволяло бы в равной степени избавляться от бешеного ритма и в то же время ощущать его легкое вздрагивание и засыпать, зная, что оно на месте. Когда он наконец-то нашел нужную позу, сжимая в своей ладони ладонь Эвелин, то подумал, насколько они оба искалечены. Клапан его сердца, возможно, и что-то у нее, что сложно обозначить, где-то на мосту между мозгом и разумом, на самой арке. Его сердце могло стать ее замковым