Принцесса Екатерина Валуа. Откровения кормилицы - Джоанна Хиксон

– Нет, Метта, – возразила она. Мое полное имя, Гильометта, детским язычкам не давалось. – Нашей сестре Изабель было всего восемь, когда ее увезли в Англию.

Когда принцессу Изабель выдавали по доверенности замуж за короля Ричарда Английского, я вместе с толпой зевак глазела, как в сопровождении пышного эскорта девочку везли по улицам Парижа. Крошечная принцесса, будто кукла, наряженная в меха и драгоценности, одиноко сидела в карете. Никому из нас в ликующей толпе не приходило в голову, как девочка напугана. Ее отправляли в чужую страну, к человеку, годящемуся ей в дедушки. Что же случилось с маленькой невестой? Трон короля Ричарда захватил английский лорд Болингброк, а покинутая юная королева по-прежнему томилась где-то за проливом, и будущее ее оставалось неясным. Я осознала тогда, что Мишель и в самом деле есть чего бояться.

Мальчишки дичились меня дольше. Страхи принца Луи возникли из другого источника, но укоренились не менее глубоко. Его тревожил призрак. В начале года старший брат Луи, дофин Карл, внезапно умер, и вся Франция погрузилась в траур. Девятилетнего дофина, в отличие от младших детей, королева обожала: держала рядом с собой при дворе, даровала апартаменты и слуг, бесконечно осыпала подарками и похвалами. Дофина с гордостью выводили к высокопоставленным гостям и провозглашали «славным будущим Франции». Даже моя практичная матушка плакала от умиления вместе с толпами людей, чествующих принца Карла на улицах и молящих небеса пролить дождь благословения на его золотистую головку.

Дофина Карла унесла потовая лихорадка. Вот он ехал по городу на своем пони, а на следующий день скончался в жестокой горячке. Королева Изабо слегла от горя, а король вновь поддался одному из своих дьявольских приступов. В течение последующих месяцев принц Луи, ставший дофином, ожидал, что теперь у него начнется такая же роскошная и привилегированная жизнь, какую вел его брат. Но этого не произошло, и потому каждый раз, когда Луи делали выговор или в чем-то отказывали, он закатывал истерику, бросался на пол и вопил: «Я дофин! Я дофин!» Жан садился рядом и с нескрываемым ликованием смотрел, как Луи визжит и стучит каблуками об пол. Ни разу не видела, чтобы он пытался утешить брата. Даже в раннем детстве Жан был странным и неласковым ребенком.

Мадам Лабонн изобрела особый метод борьбы с истериками Луи. Когда я впервые услышала леденящие кровь крики, то в панике бросилась в зал и оцепенела от ужаса: гувернантка запихнула визжащего мальчика в огромный пустой сундук, закрыла крышку и уселась на нее.

– Мадам, что вы… – запротестовала я.

– Молчи, девчонка! – отрезала она. – Твое дело – кормить младенца! Держи рот закрытым, а лиф – распахнутым, иначе я живо найду тебе замену.

Под ее тощим крупом приглушенные крики Луи быстро превратились в жалобное поскуливание, а я вынуждена была отступить к своей башне. Когда наконец гувернантка его выпустила – я уже испугалась, что мальчик задохнулся, и осторожно выглянула из-за двери, – он, судорожно глотая воздух, метнулся в дальний угол и прижал заплаканное личико к холодной каменной стене. От ужаса он обмочился, но сухой одежды никто ему не предложил. Неудивительно, что от Луи всегда воняло. Гувернантка заметила меня и грозно сдвинула брови, так что я сочла за благо сбежать к себе.

Примерно через месяц после своего рождения Екатерина стала спать дольше, и я впервые отважилась сбегать на конюшню. Человек больше действия, чем слова, Жан-Мишель застенчиво поздоровался и сразу же увел меня по лестнице на сеновал, подальше от глаз остальных конюхов. Лошади в стойлах под нами тихонько пофыркивали и согревали конюшню теплом мощных тел. Хотя поначалу наш разговор был неловок, прошло совсем немного времени, прежде чем мы обменялись страстными поцелуями. О дальнейшем легко догадаться, так что не стану вдаваться в подробности. Мне было пятнадцать, ему – восемнадцать, и, в конце концов, мы были мужем и женой… Жизнь брала свое.

Потом мы еще немного поговорили, стараясь не вспоминать об умершем первенце. Я рассказала Жан-Мишелю, какой холодной и неуютной была жизнь в королевской детской из-за жадности мадам Лабонн. Наступил декабрь, в башенной комнате по ночам я промерзала до костей. Жан-Мишель возмущенно поворчал и в следующий мой приход вручил мне пару вязанок дров.

– Пронеси их незаметно, под шалью. Если разожжешь огонь, когда стемнеет, никто не заметит дыма, – посоветовал он.

Ночью, когда Екатерина проснулась, беспокойно попискивая от голода, я зажгла свечу, вытащила из тюфяка пучок соломы для растопки и развела в камине огонь. Свивальник малышки размотался, полосы мокрой ткани свисали из кроватки. Я стала снимать их, и девочка нетерпеливо засучила ножками. Я приняла мгновенное решение.

Подтащив тюфяк к очагу, я расстелила на нем одеяло и переложила туда Екатерину, поспешно удалив мокрые лоскуты. Ледяной водой из ночного кувшина я обтерла крохотное тельце, надеясь, что никто не услышит ее воплей. Вскоре малышка успокоилась, начала потягиваться и махать ручонками, нежась в потоках тепла. Я с улыбкой наклонилась и стала ворковать с ней, осторожно дуть на шею и животик, щекоча нежную, как персик, кожу. Малышка извивалась и восторженно гулила.

Прошлым летом, сидя среди полевых цветов на берегу реки, я зачарованно наблюдала, как из кокона появлялась бабочка, постепенно расправляя разноцветные крылья. В первые моменты у огня Екатерина напомнила мне ту бабочку. Большие голубые глаза превратились в сверкающие озера, светящиеся жизнью, мягкие льняные волосы, так долго находившиеся в заточении свивальника, распушились и завились. А когда я наклонилась к ней поближе и нежно зашептала ласковые слова на ушко, меня вознаградила широкая беззубая улыбка.

Любовь, которую я не смогла излить на собственного ребенка, казалось, прорвала внутри меня плотину. Мне хотелось кричать от радости, но, помня об ослицах, спящих в соседней комнате, я тихонько подхватила Екатерину на руки, прижала к себе крохотное тельце и закружила в счастливом танце. Я чувствовала, как бьется ее сердечко под моими руками, и девочка, как ни была она мала и беспомощна, словно наложила на меня мощные чары. С этого момента я перестала быть себе хозяйкой. Вглядываясь в освещенное бликами пламени нежное личико очаровательного ангелочка, я сделалась ее рабой.

Когда я вновь завернула ее в одеяло и начала кормить, то испытала совершенно новое чувство. Теперь я видела у своей груди не розовую пиявку, а прелестного херувимчика с нимбом светлых волос. Она положила растопыренную ручонку мне на грудь и сжала ее нежно, словно лаская и благословляя, и во власти этого благословения молоко, текущее из меня, казалось, впитало мое сердце и душу.

– Король опять в ублиетке,[3]– сообщил мне Жан-Мишель однажды днем, когда мы были наедине. Ублиеткой называли особое помещение, отведенное для монарха на время его «отсутствий». – Его увели вчера днем. Говорят, выхватил кинжал в совете и начал им размахивать, поэтому пришлось его разоружить и связать.