Тигр в камуфляже - Лев Пучков

— Тывой нэ трогаит — сидет, малчат, бляд! — возмутился совратитель. — Я его насиловат нэ будит — сам хочит, значит, дает. Нэ хочит — ладна… — И тут же утащил Жюльена на улицу — подальше от бдительного ока сурового блюстителя нравов.

Слияние двух лун состоялось буквально через минуту — в небольшом вагончике, где жила охрана. Жюльен вручил Махмуду последний оставшийся у него презерватив, посоветовал воспользоваться вазелином и потребовал, чтобы совратитель как можно быстрее обзавелся необходимыми средствами контрацепции специальных кондиций — как раз для таких случаев. Махмуд за неимением вазелина воспользовался мылом, а презерватив проигнорировал, несмотря на отчаянные протесты второй половины тандема. По окончании процесса он торжественно объявил:

— Тэпэр ти — общаковий пидер. Всэ будит ибат и в рот дават… — и тут же позвал остальных «индейцев». Ловкие ребята умело взнуздали отчаянно сопротивлявшегося француза, отжарили его в хоровом исполнении, а презерватив, как это принято у таких типов, надули, разрисовали единственной обнаружившейся ручкой и повесили у входа.

Теперь они каждый день развлекались с Жюльеном после обеда — заходили в хибару пленников, раскладывали несчастного на нарах и пользовали вшестером, нимало не смущаясь его явным нежеланием участвовать в процедуре подобного рода. К страданиям физического плана (в последнее время у Жюльена сильно болел задний проход, воспалившийся ввиду частой и не совсем правильной эксплуатации) присовокуплялись муки душевные: во-первых, он страшно переживал, что по собственной оплошности попал в такое унизительное положение, во-вторых, ужасно боялся СПИДа…

— Раньше надо было думать, — сурово обрывал его Иван всякий раз, как только тот начинал жаловаться на судьбу. — А то жопой думаете, а потом хнычете! Дуализм, бля! Чувственность, мать твою так! — А красавчика Махмуда, с явным неравнодушием взиравшего на юного Антуана, сурово предупредил:

— Ежели пацана кто тронет — кранздец. Считай, то же самое будет, как если бы меня тронули… — после чего никто вроде бы не покушался на честь Антуана — по крайней мере, явных проявлений гомосексуального характера в его отношении не наблюдалось. Чуть позже вам станет понятно, отчего это «индейцы» не распространяли свои педерастические изыски на Ивана, пока же — пленникам пора обедать. «Индейцы» в полной мере насладились Жюльеновой плотью, покинули хибару и оставили там обычный гонорар за гомосековы услуги: оставшийся от собственного обеда шашлык и лаваш. Помимо этого, великодушный Махмуд наградил испуганно попятившегося при его приближении Антуана свернутым в трубочку «Плейбоем»:

— На, падрачи! Вечир Артур приезжат — новий привазит.

Недоуменно пожав плечами, Антуан вопросительно посмотрел на Ивана.

Тот отнял журнал, пролистал его, хмыкнул и не стал выбрасывать:

— Пусть будет. Может, действительно — подрочим как-нибудь, на досуге…

Вяло пожевав жесткое мясо и сыроватую лепешку с барского стола, пленники завалились подремать на оскверненный топчан: послеобеденная жара вполне к тому располагала. Французы моментально захрапели: Жюльен устал от переживаний и чрезмерной нагрузки, а юный Антуан вообще здоров был поспать — независимо от обстоятельств. Иван обнаружил довольно солидный чинарик, оставшийся от только что отзвучавшей оргии, и тщательно исследовал его: в «козьей ножке» была вполне приличная порция «шалы»[1]. Тихо порадовавшись такому подарку судьбы, Иван извлек из кармана спичинку, огрызок, коробка и через пять секунд уже вовсю наслаждался сладковатым приторным дымком, отвлеченно размышляя о проблемах насущных.

Сегодня одиннадцатый день их пребывания в плену. Срок вроде бы и незначительный — по обычным меркам. Одиннадцать дней в комфортабельной квартире с душем и хорошей пищей — это где-то далеко, в другом измерении. И чтобы понять разницу между этими двумя измерениями, недостаточно пообщаться с теми, кто был в плену, или посмотреть кадры видеохроники. Нужно все испытать самому: потаскать тяжеленные колодки, которые неимоверно натирают щиколотки — до инфицированных ран; питаться объедками со стола охраны; страдать от жары днем и замерзать на вонючих досках топчана по ночам; не мыться; клянчить у охранников лишний глоток воды — перечислять можно долго. Но самое главное — это страх. И еще — унизительное чувство полнейшей собственной беспомощности. Физические неудобства еще можно как-то вытерпеть, а вот страх и унижение вытерпеть очень трудно. Конечно, человек ко всему привыкает, это факт общеизвестный. Только для привыкания потребен определенный период, в течение которого прежние установки полноценно трансформируются в новые. А если тебе два десятка лет вдалбливали, что человек — это звучит гордо, а потом еще с десяток лет формировали психологию пса войны, смысл существования которого заключается в том, чтобы перехитрить, отловить и в конечном итоге загрызть врага любым способом, тут уж извините… За столь незначительный промежуток времени практически невозможно свыкнуться с мыслью, что этот самый враг, которого вроде бы надо грызть, гордо ходит рядом, помыкает тобой как хочет и в твоем присутствии безнаказанно творит невероятные мерзости. Именно поэтому вояки пуще адского пламени боятся плена и предпочитают ему героическую смерть на поле боя. Можно метко стрелять, вполне прилично руководить подразделением в бою — и тем самым заслужить репутацию бывалого бесстрашного воина. Но с достоинством вынести позор плена дано далеко не каждому. Это, если хотите, особый талант.

Иван как раз принадлежал к той немногочисленной категории, которая подобным талантом обладала. В плен он угодил второй раз в жизни и, как ни странно, шибко по этому поводу не переживал. Ну, угодил так угодил — что ж теперь… И что характерно — сейчас, как и впервые, он очутился здесь добровольно, никто его в бессознательном состоянии после контузии с поля боя не волок, и с госпитальной койки никто не стаскивал. Сам пошел.

— Счастье твое, капитан, что сейчас не сорок третий, — так пять лет назад высказался сквозь зубы старый особист, разбиравшийся с ним после первого пленения. — Вывел бы тебя, паскуду, на зады и грохнул к чертовой матери! И никакого суда!

— Зато пацанов сохранил, — невозмутимо возразил ему Иван. — Ты матерям их скажи, что я военный преступник. Матери их тебе в рожу плюнут, а мне в пояс поклонятся.

Вот и рассуди, кто из нас прав…

— Солдат на то и солдат, чтобы сражаться и умирать с оружием в руках за родину! — желчно взвился особист. — Сохранил… Дурак ты, капитан… С таким мировоззрением далеко не уедешь, можешь мне поверить. Так капитаном на пенсию и выйдешь. Ежели, конечно, не угрохают раньше…

Отчасти он, конечно, был прав. В свои тридцать два Иван все еще оставался капитаном, командиром группы — то есть занимал одну из начальных офицерских должностей в структуре подразделений спецназа. Все его уцелевшие однокашники, которых не списали в расход из-за увечий, давненько уже обрели вполне приличные места под солнцем и пользовались солидной репутацией. Жизнь спецназовца — непрерывная война. А на войне людишки растут очень даже быстро.