Русская любовь Дюма - Елена Арсеньева

Всему свету известно, что Аграфена Федоровна Закревская, прославленная в стихах Евгения Боратынского и Александра Пушкина, воспевалась этими поэтами не за то, что была воплощенной добродетелью, отнюдь нет! С легкой руки Петра Вяземского, циника из циников, она носила прозвище Медной Венеры, которую «можно пронять только медным же благонамеренным…» Понятно, какое слово из трех букв следует поставить вместо многоточия? Эх, какими только эпитетами не наделяли стихотворцы эту первую la femme fatale русской поэзии! И Магдалина, и русалка, и вакханка, и Клеопатра… «Вокруг нее заразы страстной исполнен воздух»…

Лидия поведением своим была сущий портрет маменьки, то есть столь же обворожительна и прельстительна. Она унаследовала также все те средства обольщения и прельщения, которыми маменька владела в совершенстве. Иначе говоря, Лидия стала такой же вдохновенной грешницей, как ее мать.

* * *

Столь экстравагантная встреча старшего Дюма с любовницей сына, конечно, раздразнила его любопытство, бывшее основным свойством натуры знаменитого романиста, и он принялся донимать Александра-младшего просьбой познакомить его с сумасшедшей русской более обыкновенным образом. И вот наконец сын, который получал истинное удовольствие от интриги, пригласил отца на улицу Анжу – ту самую, что тянулась от предместья Сент-Оноре аж до вокзала Сен-Лазар.

Анжу-Сент-Оноре было местом особенным для знатоков истории Парижа, а таковым Дюма, несомненно, являлся. Поэтому он был в курсе, что здесь, в доме под номером 17 с водостоками в виде драконов, некогда жил знаменитый шевалье де Лозен, блестящий кавалер времен «короля-солнце». В шевалье влюбилась кузина короля, богатая и эксцентричная герцогиня Анна де Монпансье, и много лет мечтала о нем, однако, когда разрешение на брак было наконец получено и немолодые влюбленные (обоим было уже за пятьдесят) воссоединились, счастья это им не принесло. Буквально через неделю после свадьбы Великая Мадемуазель – а именно такое прозвище носила знаменитая фрондерка – выставила супруга вон за отъявленный либертинаж, то есть за то, что он готов был облагодетельствовать своими ласками любую женщину на свете, кроме законной жены.

Дюма взглянул на Отель де Лозен, освещенный фонарем (был поздний вечер), и уныло вздохнул: стараниями барона Пишона, его последнего владельца, дворец, перестроенный в обычный доходный дом, совершенно утратил изысканность. Вот только водостоки напоминали о минувшем… Последний раз Дюма бывал тут с десяток лет назад у Теофиля Готье, который описал этот дом в своем эссе «Клуб любителей гашиша», поскольку именно здесь и собирался этот клуб, где поэты отведывали экзотическое блюдо. Ну да, это было именно сладкое, очень сладкое блюдо, которое здесь называли давамеск.

Готье упоенно рассказывал о блаженном отрешении от мира, но Дюма чувствовал к гашишу почти болезненное отвращение (он был распутник, но вовсе не наркоман и не пьяница!), а потому не решился попробовать давамеск. Однако он сделал изысканным отведывателем гашиша одного из своих любимых героев – графа Монте-Кристо, приписав ему все те ощущения, о которых поведал Готье в своем «Клубе любителей гашиша».

Теперь Готье отсюда съехал, а в Отеле де Лозен поселился новомодный поэт Шарль Бодлер, бывший, по мнению старшего Дюма (младшего – тоже, только сын об этом стеснялся говорить и даже думать, чтобы не прослыть ретроградом), извращенцем, каких свет не встречал. Его стихи были лишены малейшего намека на красоту, а Дюма истово поклонялся красоте всю жизнь. Хотя… знаменитая любовница Бодлера, Жанна Дюваль, известная в Париже как Темнокожая Венера, была, конечно, воплощением красоты…

При воспоминании о ней Дюма обиженно надулся, потому что Жанна как-то раз дала ему такой от ворот поворот, что второго захода знаменитый романист предпринимать не стал. Да, отказала – и это притом, что он предлагал ей самое щедрое содержание! Высокомерно бросила: «Я теперь сплю только с белыми!»

Скажите на милость! Мулатка отказывает квартерону! Тьфу! А Бодлер, по слухам, не ценил преданности Жанны: таскал ее за волосы и бил почем зря, а то и гонялся за ней с тем самым тесаком, которым в холодные зимние дни колол дрова в гостиной дворца Лозена, отчего его первый хозяин, конечно, переворачивался в гробу. А может, и не переворачивался, ведь он и сам был на многое способен!

Дюма миновал дом номер 17 и скоро приблизился к дому номер 8 по улице Анжу.

Это было прелестное трехэтажное зданьице – один из тех элегантных парижских особняков, которые сдают вместе с мебелью иностранцам. Эти элегантные строения с умопомрачительной обстановкой сдавали за очень большие деньги, и легко можно было сделать вывод, что сняли его люди богатые. А уж когда Дюма узнал, что дом вовсе не снят, а куплен – куплен трехэтажный дом на улице Анжу! – он понял, что попал к неприлично богатым людям.

Он вздохнул. После выхода романа «Граф Монте-Кристо» он и сам сделался неприлично богат… и даже построил себе замок, который назвал именем своего героя, но почему-то конец этому волшебному состоянию пришел очень быстро, и теперь Дюма был практически разорен. Что и говорить, деньги исчезают еще быстрее, чем проходит молодость…

«А вот интересно, разоряются ли русские? – подумал он с живейшим любопытством, которое, конечно, было вызвано заботой о сыне. – Или их карманы бездонны?»

Привратник, отворивший ему дверь в ярко освещенный вестибюль, был французом, несмотря на то что в доме обитали две русские дамы. Дюма слыхал, что русские любят возить с собой везде и кругом, даже за границу, всю свою прислугу: от горничных и камердинеров до кухонных мальчишек и судомоек. Поэтому француз-привратник удивил Дюма.

– Вы к мадам Калергис? – спросил он, окидывая долгим и пристальным взглядом внушительную корпуленцию визитера. – Но она сегодня не принимает.

– Подите к черту, Антуан! – послышался окрик с площадки великолепной и в то же время очень уютной лестницы из пестрого мрамора, у подножия которой возвышался Антуан. – Как вы смеете не пускать этого великого человека! Это же сам Александр Дюма!

– Но, мадам… – покраснел Антуан, задирая голову. – Мне, конечно, было дано указание пропустить господина Дюма. Но он уже прошел к графине Нессельроде. Не может же быть этот господин тоже Александром Дюма?!

– Боже… – послышался потрясенный возглас, и по ступенькам стремительно сбежала женщина, которая была до того красива, что Дюма непременно снял бы шляпу, кабы она уже не была снята при входе в дом. Впрочем, восхищение свое он выразил тем, что снятую шляпу уронил на пол.

У дамы оказались совершенно золотые волосы, белоснежная кожа и фиалковые глаза. Волосы были собраны в узел на затылке, но вьющиеся пряди свободно падали по сторонам прекрасного лица. Сложением она напоминала Афродиту: об этом легко было догадаться, ибо ее фигуру плотно обтянуло чудесное лиловое одеяние, прозрачностью своей напоминавшее ночную рубашку, но, поскольку оно было перехвачено поясом на тончайшей талии и богато отделано золотым шитьем, одеяние это, наверное, все же считалось платьем.

Так вот кто целовался с Дюма в темной комнатке?! Эта женщина – любовница его сына?! Эта богиня… она досталась мальчишке?!