Путешествие по русским литературным усадьбам - Владимир Иванович Новиков

Д. В. Голицына он обмолвился о своем намерении А. И. Тургеневу, и тот стал всячески его отговаривать, поскольку Пушкин находится под двойным надзором — и полицейским, и духовным. Почти те же самые слова услышал Пущин и от дяди-поэта B. Л. Пушкина, к которому заехал проститься. Но и А. И. Тургенев, и В. Л. Пушкин, видя твердость его намерения, по окончании разговора со слезами на глазах попросили передать поэту дружеский привет и ободрение.

Пущин привез с собой рукопись комедии Грибоедова «Горе от ума», бывшей тогда новинкой. Чтение ее было прервано приездом игумена Святогорского монастыря Ионы, решившего проверить, что за посетитель у Пушкина в Михайловском. После чаепития с ромом (до которого священник был большим охотником) он уехал, извинившись за то, что своим вторжением прервал беседу друзей. После этого Пушкин стал читать «Цыган». Пущин не скрывал, что вступил в тайное общество, но поэт не стал расспрашивать подробности, понимая, что это слишком опасная тема.

В апреле несколько дней в Михайловском гостил Дельвиг. Приезд друга совпал с работой Пушкина над первым изданием своих стихотворений — и это еще больше его обрадовало. Пушкин высоко ценил художественный вкус Дельвига, его чувство русского языка и постоянно советовался с ним. Обычно утро проходило в поэтических дебатах, после чего друзья отправлялись в Тригорское. В письме брату Льву Пушкин писал 23 апреля: «Как я был рад баронову приезду. Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились — а он равнодушен, как колода, любит лежать на постеле, восхищаясь Чигиринским старостою. Приказывает тебе кланяться, мысленно тебя целуя 100 раз, желает тебе 1000 хороших вещей (например, устриц)»[14]. Под «Чигиринским старостой» имеется в виду только что напечатанный в Полярной Звезде отрывок из поэмы Рылеева «Наливайко».

Еще одним лицейским другом, с которым Пушкину посчастливилось свидеться, был Горчаков. Он уже сделал первые шаги на своей блестящей дипломатической карьере. Горчаков только что вернулся из Англии и по пути заехал в имение своего дяди Пещурова село Лямоново. Пушкин, узнав об этом, сразу же помчался в Лямоново, где провел целый день. Свидание с Горчаковым оставило у него смутное впечатление. 15 сентября он писал Вяземскому: «Горчаков мне живо напомнил Лицей, кажется, он не переменился во многом — хоть и созрел и, следственно, подсох»[15]. Через несколько дней он пишет ему же: «Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере с моей стороны. Он ужасно высох — впрочем, так и должно; зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием: первое все-таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии, попроси его не говорить об них, не то об ней заговорят, а она мне опротивит, как мои „Цыганы“, которых я не могу докончить по сей причине»[16].

В Лямонове Горчаков заболел, и Пушкин, сидя на его постели, читал ему отрывки из «Бориса Годунова», в том числе сцену в келье Чудова монастыря, где беседуют Пимен и Григорий Отрепьев. Горчаков вспоминает: «В этой сцене… было несколько стихов, в которых проглядывала какая-то изысканная грубость и говорилось что-то о „слюнях“… Такая искусственная тривиальность довольно неприятно отделяется от общего тона, которым писана сцена… „Вычеркни, братец, эти слюни. Ну к чему они тут?“ — „А посмотри, у Шекспира и не такие еще выражения попадаются“, — возразил Пушкин. „Да; но Шекспир жил не в XIX веке и говорил языком своего времени“… Пушкин подумал и переделал свою сцену»[17].

В Михайловском Пушкин пережил, пожалуй, самое страстное увлечение своей жизни. По эмоциональному накалу ни раньше, ни позже ничего подобного с ним не было. Длинен список женщин, в которых был влюблен Пушкин; но только две овеяны романтической легендой. Конечно, первой всегда останется жена — это бесспорно; но второй сразу же приходит на память А. П. Керн. Здесь причина не столько в посвященном ей хрестоматийном стихотворении. А. П. Керн была не только красива и обаятельна; она была талантлива — и именно своей незаурядной одаренностью обворожила не только Пушкина, но и Глинку. Достаточно прочесть ее мемуарные очерки, чтобы также проникнуться восхищением перед «гением чистой красоты».

По-видимому, Пушкин был готов перейти все границы. Осипова не на шутку встревожилась; она опасалась скандала, могущего только усугубить положение Пушкина. Она спешно отправила Керн в Ригу к мужу вместе со своей дочерью Анной. В день их отъезда поэт пришел в Тригорское рано утром и принес Керн в подарок неразрезанный экземпляр первой главы «Евгения Онегина», между страницами которого был вложен листок со знаменитым стихотворением. Впрочем, страсть поэта оказалась кратковременной.

Еще одним поэтом, помимо Дельвига, посетившим Пушкина в Михайловском, был Языков. Он учился в Дерпте и был приятелем Алексея Вульфа. Пушкин с самого начала хотел заманить его к себе, но Языков долго не ехал. Одной из причин стала природная лень, мешавшая певцу разгульных студенческих пиршеств сдвинуться с места. Другая причина была более глубокого характера. Поэты пушкинского круга всячески стремились подчеркнуть свою независимость и постоянно дистанцировались от признанного «главы русской поэзии». Для них это было внутренней необходимостью. Отсюда нелестные отзывы о «Евгении Онегине» и пушкинских сказках у Баратынского. Особенно упорно сопротивлялся его влиянию Языков, находя всюду у Пушкина недостатки и открыто предпочитая ему Жуковского.

Только через два года в июне 1826 года Языков принял приглашение Пушкина и Алексея Вульфа и приехал в Тригорское. По его собственному признанию, он провел восхитительные и беззаботные шесть недель. Об атмосфере «поэтических пиршеств» вспоминает А. Вульф: «Сестра моя Euphrosine, бывало, заваривает всем нам после обеда жженку: сестра прекрасно ее варила, да и Пушкин, ее всегдашний и пламенный обожатель, любил, чтобы она заваривала жженку… и вот мы из этих самых звонких бокалов, о которых вы найдете немало упоминаний в посланиях ко мне Языкова, — сидим, беседуем да распиваем пунш. И что за речи несмолкаемые, что за звонкий смех, что за дивные стихи то того, то другого поэта сопровождали нашу дружескую пирушку! Языков был, как известно, страшно застенчив, но и тот, бывало, разгорячится»[18]. В жизни Языкова это был, может быть, самый яркий эпизод. Он отдал ему дань в большом стихотворении «Тригорское»:

Что восхитительнее, краше Свободных, дружеских бесед, Когда за пенистою чашей С поэтом говорит поэт? Жрецы высокого