Роман потерь - Джулит Джедамус

Я напишу Канецуке письмо об игре в го. Когда-то это был наш тайный язык.

— Ты очень жадная, — говорил он мне, если видел флиртующей с другим. — Ты пренебрегаешь стратегией. Все, о чем ты думаешь, — как бы захватить территорию. Ты должна быть осмотрительной, когда действуешь сразу в нескольких направлениях.

А я возражала ему, говоря, что женщинам тоже предоставлена некоторая свобода и что самые смелые игроки сражаются на нескольких фронтах. Нельзя ничего добиться, если только сдерживать натиск противника. Тогда он говорил, что я слишком легко уступаю и что ни один мужчина не получает удовольствия от игры с женщиной, которая изо всех сил торопится заполнить свободные промежутки. Я должен быть уверен, предупреждал он, что в последней стадии игры, когда придет время подсчитывать очки, это не окажется излишне утомительным — иначе даже самый азартный игрок может уйти.

В таком духе мы коварно изводили друг друга. Через какое-то время наш тайный язык охватил наши наблюдения за времяпрепровождением столь высокопоставленных особ, что мы никогда не осмелились бы говорить о них прямо. Мы обсуждали одну из супруг императора (из северо-восточной части), которая слишком быстро сдала свои позиции, или принцессу, которая свела с ума нежеланного поклонника обманчивыми взглядами, или министра правительства, который уж очень осторожничал и упустил представившуюся возможность, или Убежище, достоинства которой были куда более уязвимы, чем его величество мог предполагать.

Что хорошего вспоминать эту беседу теперь? Он слишком далеко.

В руке я ощущала костяшку для игры в го. Я не могла видеть цвет фишки, зажатой в кулаке. Она могла быть черной или белой, она могла быть другом или врагом, она могла направить игру в его или в мою пользу. Когда я держу ее таким образом, она одновременно и защищена, и спрятана.

Однако, как только я разожму кулак и фишка окажется на моей раскрытой ладони, она сразу станет тем, что она есть на самом деле, и не окажется тем, чем она не является. У нее есть цвет — черный, белый…

Она будет преданно служить — ему или мне. Она принесет победу либо ему, либо мне. Она может быть окружена, захвачена, сброшена, засчитана при подведении результатов игры.

Я не знаю, помогут ли мои письма завоевать или потерять его, укрепят ли они мои позиции или настроят его против меня. Мне есть что ему сказать, но я не знаю, стоит ли это делать. Потому что когда слова написаны — черные на белом, вязкими чернилами нанесены на чистое поле бумаги, — они становятся частью игры. Их можно будет получить или потерять, принять или отбросить, понять или истолковать неверно. Над ними могут посмеяться, их могут сжечь или выбросить. Если я не буду осторожна, они станут орудием в руках моих врагов, чьи слова могут оказаться более убедительными или обольстительными, чем мои.

Как трудно решиться отослать их. Как соблазнительно запереть их в коробочку, подобную той, в которой хранятся костяшки го. Сегодня ночью я не стану писать писем. Дождусь завтрашнего дня, когда буду сильнее.

Совсем не спала прошлой ночью. Разыгралась такая сильная буря, что некоторые из нас не ложились допоздна, собравшись вокруг жаровни с тлеющими угольками. Боясь пожара, мы не зажигали лампу. Ветер хлестал под скатами крыши, срывая с нее большие куски дранки. Они с треском падали во двор один за другим. Дождь стучал в ставни, ветер задувал в каждую щель. Было слышно, как люди из Департамента садов блуждали в темноте, подбивая ставни деревянными рейками и укрепляя двойные двери. Мы чувствовали себя как на корабле в море и понимали, что, если начнется пожар, мы погибнем, потому что все эти доски и рейки, которые защищали наше жилище от натиска бури, затруднят наше спасение.

К утру ветер стих. Мы подняли одну из штор и через сломанную решетку окна выглянули во двор. Белая галька была усеяна обломками, как если бы гигантская волна обрушилась на стены дворца и оставила после себя мусорный след. Галькой оказались сломаны два сливовых дерева, кучи разноцветных листьев, наметенных ветром к внутренним стенам веранды, как будто тоже стремились спастись от тайфуна.

Начавшийся день принес новости о разрушениях, причиненных бурей. Как мы и опасались, случился пожар. Загорелись императорские конюшни, погибли пять коней и конюх. (Целый день в воздухе висел запах дыма, напоминая нам о бренности жизни.) Апельсиновое дерево, стоявшее у лестницы к Сисинден, посаженное очень давно, еще во времена Нары, было расколото надвое. На посыпанных гравием дорожках императорского сада лежали вырванные с корнем дубы и лавры. Павильон с рыбками был разрушен.

Распространились слухи о странных облаках на северо-востоке и необычном полете птиц. Император собрал своих прорицателей, чтобы обсудить предсказания и знаки. Идут разговоры о том, чтобы изолировать семью императора до тех пор, пока не минует опасность. Придворные и министры снуют внизу в коридорах и винят Канецуке и жрицу богини Изе во всем, что произошло.

Я немного жалею ее, эту девочку в белом одеянии, живущую в доме у моря, но его мне совсем не жалко.

Ближе к вечеру все успокоилось и стало так тихо, что некоторые из придворных девушек, подоткнув подолы одежд, вышли из дворца, чтобы своими глазами увидеть разрушения. Они принесли нам сломанные стебли астр и валерианы, вырванные ветром гвоздики и горечавки и сверчков, утонувших в наполнившихся глинистым месивом норках.

Я так устала, что не могу спать. Я думаю о сгоревших в пожаре лошадях и о мальчике, упавшем лицом в солому.

Получила письмо. Посыльный был груб и весь перепачкан грязью. Путь из Акаси занял одиннадцать дней.

Я дождалась, когда все уснули, и тогда только распечатала письмо. Написанное на толстой белой бумаге его прекрасным стремительным почерком, оно было кратким. В пути письмо измялось и запачкалось, оно не сохранило даже малейшего запаха того, кто его написал, пропахло сыростью и кожей. Как я и ожидала, он не поставил свою подпись — мы всегда соблюдали осторожность в этом отношении. Что он написал? Очень немного. О том, что путешествие было трудным, но они преодолели все препятствия, что дом простой, деревенский, но вполне ему подходит, что диалект, на котором говорят местные жители, малопонятен, а сами они любезные и обходительные, но странные. Он охотится, читает, занимается каллиграфией. Иногда ветер, дующий с востока, приносит запах вывариваемой соли.

Снова и снова перечитывала я письмо, вдыхая запах бумаги и поглаживая его руками. Потом, глядя на промежутки между иероглифами — большие белые пустоты, — я подумала обо всем, что не было написано.

Я дала гонцу сверток с четырьмя письмами — остальные сожгла или спрятала, а за труды — два куска голубой парчи. В сравнении с его письмом мои письма могли показаться ему докучливыми, горькими и печальными.

Прошло по крайней мере три недели, прежде чем я получила ответ.