Время любить - Филипп Эриа

– Если бы мы не жили за городом,– сказала я,– я попросила бы вас давать уроки у нас, но дорога идет все время в гору.

– На велосипеде не страшно, но я в интернате и не могу уходить. К тому же у меня велосипеда нет,– добавил он весело.

Интернат. Меньше всего я ждала этого слова, которое сразу изменило облик моего собеседника, и я старалась припомнить, не сказали ли мы с Рено чего-нибудь такого, что могло бы его задеть. Рено был приходящий, а я мать приходящего: значит, оба мы принадлежим к чужой ему породе, и конечно, к породе антипатичной. Однако мой собеседник, бросив это слово, сразу же о нем забыл. Его родные, пояснил он, живут не в городе, а в поселке на небольшой горушке, это отсюда к северу. По воскресеньям он ездит туда автобусом; он сообщил мне кое-какие подробности о своих родных, подчеркнул, что люди они совсем простые. Было сказано это так умно, с таким явным желанием до конца быть правдивым, что я совсем пленилась им и вдвойне пожалела, что Рено обошелся с ним не очень любезно.

– Мой сын будет говорить вам ты, вот увидите. Он у меня немножко дикарь.

– Это заметно.

И он снова улыбнулся.

– Он у вас один?

– А это тоже заметно?

– А как же!

– Я одна его растила. Отец его умер еще до того, как он родился.

Подвижное лицо моего собеседника сразу приняло серьезное выражение.

– Да вы не расстраивайтесь, все обойдется. Главное – начать.

Он хотел меня приободрить, хотя я сама уже приободрилась. Старше моего Рено на два, может быть, на полтора года, но какая поразительная разница! Этот уже переступил порог. Вдруг я заметила, что двор опустел.

– Боже мой, все ученики в классе, у вас будут неприятности.

– Да нет, как-нибудь выкручусь.

Глядя мне в лицо, он отступил на три шага.

– Ну, пока. Я поговорю с вашим сыном, когда он будет уходить.

Он повернулся и хорошим ходом бегуна помчался к зданию лицея.

Звали его Пейроль.

Итак, жребий брошен. Но шли дни. Уроки проходили в лицее, и, таким образом, я оставалась в стороне, впрочем, я всегда старалась держаться так, чтобы не очень навязывать себя сыну. Правда, система эта в области математики не увенчалась особым успехом, но разве больше дала пользы моя неусыпная бдительность, которую я стала практиковать в последнее время, и не лучше ли, чтобы Рено по собственному почину осознал свою слабость и грозящие ему неприятности? За мной тоже водилась слабость, присущая обычно папам и мамам, которые, приняв какое-нибудь основополагающее решение, с облегчением вздыхают и уже ни во что больше не вмешиваются. И даже думать о том не желают. Я сделала то, что необходимо было сделать. Всего на короткий миг – от субботы до понедельника – нашу добрую близость с сыном омрачили заботы, но близость тут же восстановилась.

Как-то, когда мне по делам пришлось отправиться с утра в город, примерно в полдень, я оказалась вблизи лицея; как обычно, я поставила машину в соседнем переулочке, Рено не ждал меня и, когда уже садился на свой мопед, я незаметно махнула ему рукой.

– Смотрите-ка, прикатила!

– Как видишь, прикатила. И даже подумала, что с моей стороны было бы весьма мило пойти поздороваться с Пейролем.

– Это еще зачем?

– Хотя бы из простой вежливости, он ведь с тобой достаточно возится.

Ни слова, ни ответа. Я терпеливо ждала. Не особенно долго.

– Понимаешь, мама, не стоит тебе мешаться, если ты, конечно, хочешь, чтобы у нас с ним все получилось гладко.

Даже не сами эти слова, а тон, каким они были произнесены, уколол меня. Рено стоял возле машины, и мне достаточно было нагнуться к рулю, чтобы видеть его всего. Он, очевидно, догадался о моем неудовольствии, потому что тут же сказал потише:

– Прости меня.

Я махнула рукой, давая знать, что мне его извинений не требуется. Всякие "прости" и "извини" были не в нашем обычае. Когда Рено был еще совсем крошкой и совершал серьезный проступок, как-то: злился, нарочно что-нибудь портил или ломал, дерзил, что было, впрочем, вполне естественным для того уже истекшего периода,– я никогда его не наказывала, я молча уходила, так что у него хватало времени одуматься и самому прибежать ко мне. "Мамми, я пришел просить у тебя прощения".– "А мне этого не нужно. Мне твои извинения не важны. Мне важно, чтобы ты не повторил сегодняшнего. А главное, ничего не обещай, слышишь? Не велика заслуга не делать чего-то по принуждению". Мои слова всякий раз озадачивали его, смущали. И как-то раз он прямо выразил свои чувства: "Понимаешь, если я попрошу у тебя прощения, то потом не стану об этом думать". Сообразил-таки, что именно поэтому. В тот день, глядя на его надутые губенки, я еле удержалась от смеха. А ему шел всего шестой год.

Тем временем Рено погрузил свой мопед на заднее сиденье машины, а сам устроился рядом со мной. Я включила мотор. В глубине души я придерживалась того же мнения – нечего мне вмешиваться в их занятия.

– И потом еще одно, мама, если тебе, конечно, все равно...

На сей раз Рено благоразумно ждал моего вопроса.

– Да?

– Когда ты за мной заезжаешь, как вот сегодня, мне это очень, очень приятно, заметь! Но не стой перед воротами. Будто я в младшем классе.

– К вашим услугам, мсье Буссардель... Ваш шофер будет вас ждать... ну хотя бы вот на той миленькой площади, кстати, здесь тихо, а разминемся – не беда. Ну-ка поосторожней, вы, невежа, из-за вас я руль выверну.

Услышав "ваш шофер", Рено размяк, фыркнул и выразил свои чувства, довольно сильно толкнув меня локтем в бок.

После полудня у Рено была намечена спортивная программа, а мне пришлось поехать на стройку. Я задержалась. Когда я к вечеру возвратилась домой, мой сын возился в саду возле подножия башенок, залитых закатными лучами. Приближалась пора весенних посадок, и сад – довести его до идеального состояния оказалось труднее, чем дом,– требовал от нас решения множества проблем. Рено тоже их решал. Я с ним то и дело советовалась, потому что у него был хороший вкус и еще потому, что мне хотелось развить его вкус. Так год за годом я постепенно перешла от диалогов с самой собой к диалогам с живым существом. В тот день нам предстояло решить вопрос о вьющихся растениях; я придерживалась того мнения, что если они хорошо разрастутся, то это весьма кстати нарушит слишком строгие пропорции дома. Наш новенький Фон-Верт легко мог превратиться в декорацию, в макет, тем более что архитектура у него несколько нарочитая, а размеры невелики. Рено советовал мне посадить у дома вьюнки в память о нашем острове, буквально утопавшем во вьюнках; я склонялась к самому обычному плющу. Вопрос обсуждался детально, со всех сторон, после чего мы могли остававшиеся до ужина два часа поработать вместе...

С тех пор как мы поселились в Фон-Верте, Рено взял себе привычку приходить ко мне в комнату, как только замечал, что к концу дня я усаживаюсь за работу, и пристраивался за маленьким столиком. Комната его, точно такая же, как моя, была расположена рядом, и ему вполне бы ее хватило, да и вообще в его распоряжении в нижнем этаже находилась еще зала со сводчатым потолком – там в дальнем уголке мы обедали и ужинали. Но Рено уверял, что когда он видит меня за работой, то ему тоже припадает охота трудиться; и мы садились друг к другу спиной, чтобы не отвлекаться, каждый под своей лампой: я, уткнувшись в бесконечные сметы, а он зубря латынь. Когда в комнату входила Ирма, неся на подносе наш каждодневный аперитив из томатного сока с лимоном, она всякий раз говорила одно и то же, лишь изредка варьируя слова: