Время любить - Филипп Эриа

Нынче ночью при свете луны, такой яростно яркой, что дорога превращалась в туннель, сплетенный из густых теней, этот процесс перехода в чужую страну произошел, по-моему, еще быстрее и был еще резче. Машину вел Рено, поэтому я могла без помех наслаждаться минутой. Мы миновали сосновую рощу, бугристую, беспорядочную, задавленную серыми утесами, казавшимися при луне совсем белыми, выбрались на знакомую дорогу и замолчали. Я думала. Итак, типично парижское животное, превращенное старанием семьи и самой жизнью в медведицу, я окончательно осела в этих далеких краях со своим медвежонком. Я жаждала, искала, но не сразу обнаружила теперешнее свое убежище. По правде сказать, я просто кочевала с места на место с тех пор, как покинула свой остров. Тот самый остров, где скончался мой муж, где родился Рено, где мы прожили с ним более десяти лет, тот самый остров, в почву которого, как мне казалось, я пустила глубокие корни. Изгнанная оттуда происками родной матери, я укрылась в маленьком городке, возвышавшемся над морем, где надеялась найти себе тихий приют; но через три года старый городок стал потихоньку выживать меня, когда его с боя взяли картинные галереи, антиквары и ночные клубы, а довершили дело моего изгнания деятели кинематографии, разбившие неподалеку свой стан.

Но гнала меня также и мысль о том, что поблизости от нашего жилья должен находиться хороший лицей, куда Рено мог бы ездить один, без провожатого, на мопеде, потому что дела мои ширились и я не могла каждый день отвозить в школу сына и встречать его после окончания уроков. Поэтому-то я и старалась уйти подальше от смертоубийственных шоссе. Странная это была погоня за новым очагом, предпринятая женщиной, вырванной из родной почвы и таскавшей за собой своего ребенка, свою служанку и свою мебель. Иной раз я говорила себе: "Такова расплата за твое происхождение, дочь моя, не надо было бежать из наших ленных владений". Но я и думать не могла о том, чтобы туда вернуться. Я опасалась парижского воздуха и климата Парижа для Рено, выросшего под легким крылом мистраля, да и приобретенный мною профессиональный опыт вряд ли пригодился бы в столице. Не говоря уже о том, что мне отвратительно было жить вблизи от нашей семьи, пусть даже я буду избегать с ними встреч. Приходилось снова пускаться на поиски.

Портовые города, отравленные, изуродованные, отталкивали меня еще и потому, что в каждом таком городе берег моря сжат кольцом вновь отпочковывающихся кварталов. Одно время я подумывала о долине, расположенной напротив моего острова и хорошо мне известной, где с незапамятных времен разводили фрукты и добывали соль, но я знала: она тоже заражена зудом строительства жилых кварталов. Постепенное опошление Лазурного берега, непрерывное размножение огромных зданий-муравейников, которые залезают в сосновые рощи, сползают к самому берегу, превращают порты и бухты в миниатюрные Бразилиа, их несметные полчища, которые, чем ближе к сердцу Ривьеры, тем становятся гуще, погнали меня теперь уже с востока на запад. Все эти Ниццы, Эстерели и Моры были не для меня. Меня соблазнило селение, расположенное неподалеку от моря на крутом склоне, потому что я люблю крутизну; мне нравились тесные домики эпохи Возрождения, которые там можно было приобрести. Но я узнала, что внизу, у подножия, буквально на расстоянии человеческого голоса решено в ближайшее время построить площадку для посадки вертолетов. Тогда я остановила свой выбор на маленькой ферме, прилепившейся к склону холма, откуда открывался вид на море и на бухточки, пригодные для купания. Но я уже была начеку и, расспросив виноградарей и рыбаков, скоро узнала о надвигающейся на них беде. Крупное общество химических препаратов решило спускать отбросы производства прямо в море напротив селения. В борьбе против этой багровой грязи образовался целый фронт сопротивления, люди забили тревогу, собирали подписи под петициями, где ссылались на загрязнение вод, на гибель планктона и фауны; меня тоже попросили подписаться. Я подписалась и отказалась от маленькой фермы.

А между тем время не ждало. Приближались каникулы, и, если я хотела отдать Рено в другой лицей, надо было его туда записать, но прежде всего определить, куда записывать. Тогда я решила: будь что будет. Постепенно удаляясь от берега моря, я отступала в глубь страны и очутилась в главном городе провинции, издавна пользующемся доброй славой университетского центра, и сумела записать сына в тамошний лицей. К октябрю я наняла в городе квартиру и думала: "Раз надо, дом-то я всегда найду".

Рено со своей способностью, а может, и привычкой довольствоваться в повседневной жизни собственным обществом уже акклиматизировался в новом лицее, у меня тоже после нашего порхания с места на место стала появляться клиентура, а дома я все еще не нашла. И продолжала кружить по окрестностям. Я упрекала себя за свои маниакальные идеи, а возможно, под влиянием профессии я стала слишком разборчивой в выборе местности. По опыту я уже знала, что дома реставрировать можно, а вот местность нет. Я пересмотрела десятки поселков и в каждом обнаруживала один и тот же порок. Огромный индустриальный комплекс с его марсианским пейзажем широким фронтом наступал на этот край, дышавший древней культурой и историей; газгольдеры, нефтепроводы, домны, терриконы, клубы грязной охры штурмовали горизонт, и, когда за углом деревенского дома подлинной провансальской постройки или за завесой кипарисов я не видела их воочию,– я их себе воображала. Поганя всю прелесть вечернего часа, ядовитое дыхание выдавало присутствие завода, о котором я и не подозревала. Повсюду я видела лишь угрозу и грубое вторжение в оскорбленную природу. Повсюду я натыкалась на бога практицизма.

– Мадам, я прекрасно знаю, что могло бы вас устроить,– сказал мне как-то директор главного агентства по продаже недвижимого имущества, к которому я иногда обращалась по делам моих клиентов и которому я надоедала своими собственными заботами. – Я знаю, что вам подошло бы: я имею в виду особнячок в Фон-Верте, каким он был сорок лет назад. Я видел его еще в детстве, но, боюсь, он уже не существует.

– Фон-Верт?

– Да. И я сказал: особнячок, а не сельский дом. Вам это различие понятно.

– А он имеет ярко выраженный архитектурный характер?

– Больше чем характер – стиль.

– А какая эпоха?

– Середина восемнадцатого века. Но, ради бога, не разжигайте зря свое воображение. Вряд ли от дома что осталось.

– Вы сделали все, мсье Рикар, чтобы разжечь мое воображение. Покажите мне, пожалуйста, по карте, где он находится.

– Где находился, – поправил меня мсье Рикар и развернул карту масштаба 1:50 000. – Вот здесь, смотрите. Ого, всего двенадцать километров езды, не считая двух-трех километров проселками, которые идут вверх и налево, вот здесь, смотрите.

Первый визит в Фон-Верт я нанесла одна и, сидя за рулем, твердила себе: "Только не увлекайся. Прежде всего будем реалистичны". Мне пришлось бороться против этой любви с первого взгляда, вспыхнувшей во мне еще на подъезде к Фон-Верту. А вспыхнула она из-за местоположения, пустынности и кругозора, из-за развалин стен, полоненных плющом,– лишь только я их обнаружила, я тут же нашла, вернее, пожелала найти, что они полны изящества. Больше того, я почувствовала укол реставраторской страсти, которой, признаюсь, мне не всегда хватало, когда клиенты делали мне малопривлекательные предложения. Я навела в городе справки, перерыла все архивы, отыскала два карандашных рисунка без подписи, на которых мой особнячок был изображен уже ветхим и полуразвалившимся, с вылезавшими из-под обсыпавшейся штукатурки камнями, уже сведенным к рангу бедной фермы, но еще с четырьмя квадратными башенками, еще крытый круглой черепицей, с множеством дверей и окон, заложенных кирпичом, но еще различимых на фасаде, как следы плохо зашитых ран; словом, и этого вполне хватало, чтобы в моем воображении он поднялся из руин с непогрешимостью мечты. Самым трудным оказалась не покупка, гораздо труднее было добраться до тех, кому принадлежали земля и руины, согласовать людей и вещи. Но тут я вдруг обнаружила в себе ловкость и тактический дар опытного нотариуса.