Сияние Черной звезды - Елена Звездная

– Я предупреждал, нежная моя, – обернувшись и взглянув на меня, напомнил император. – В любом случае ничего фатального не произойдет, это я тебе гарантирую.

– Ничего фатального?! – сорвалась на фальцет.

И я бы еще сорвалась на что-либо, но под ледяным взглядом кесаря погиб не один душевный порыв, мой постигла та же участь.

– Ладно, – нервно выдохнула, – и сколько времени вам потребуется на то, чтобы устранить Акьяра?

Кесарь не ответил.

Несколько секунд ветер продолжал развевать пряди его волос, покрывшиеся на кончиках льдом, овевать тело императора изморозью, припорашивать сорванными, видимо, с ближайшей снежной вершины снежинками, которые скользили по слишком смуглой для элларов коже, не касаясь ее… Но одно движение владыки Эрадараса, и снег закрутился вихрем вокруг него, а на теле пресветлого словно из самого этого снега соткалась белоснежная рубашка, темно-серые мятые брюки сменились алебастрово-белыми, сапоги остались все того же гранитного цвета, серый сверкающий камзол довершил образ.

В следующее мгновение пещера истаяла, обратившись нашей уже, к гоблинам, общей спальней, в центре которой на этот раз журчал фонтан, а у окна был сервированный к завтраку стол.

– Я жду тебя, нежная моя, – произнес кесарь, направившись к нему.

Медленно поднявшись с кровати, я, все еще зябко поеживаясь после ледяной пещеры, направилась в ванную, размышляя о необходимости размещения запаса на случай очередной экстренной ссылки прямо в постели. Как минимум стоит спрятать под матрасом несколько книг, желательно из тех, что являются образовательным минимумом в Эрадарасе. Тогда, по крайней мере, скучать не придется. С другой стороны, мне в любом случае скучно не будет, например, слетаю с Тэхарсом на переговоры с орками.

После теплой ванны я завернулась в банный халат и отправилась было завтракать, когда в дверь осторожно постучали.

Кесарь, попивающий воду, мгновенно поднялся и направился к двери, молча указав мне на столик. Причем дверь он не просто открыл, подойдя к ней, он вовсе скрылся за ней, прикрыв за собой.

Не то чтобы меня расстроила перспектива завтракать в одиночестве, но мне же потом как-то полагается одеваться. И в отличие от процесса надевания одежды Рассветного мира в этом, самостоятельное облачение представлялось мне смутно.

Завтрак был традиционным – кубики сыра белого, зеленоватого, синеватого цвета, варианты джема самых забавных расцветок, кусочки рыбы, судя по виду сырой, белые, абсолютно белые, словно вареные, булочки.

Я развлекала себя тем, что пробовала каждый сыр, беря маленький кубик и макая его в очередной джем. Выходило странно и безвкусно… есть не хотелось совершенно. Хотелось встать и заорать изо всех сил, пнуть что-либо, закрыться в ванной комнате и бить, бить, бить стену изо всех сил…

Отчаяние, в десятки, сотни, тысячи раз более жуткое, чем в момент, когда я оказалась за пологом Готмира, просто душило.

Но я справлюсь. Вперед и только вперед. Не оглядываясь, не сомневаясь, не отчаиваясь.

Открывшаяся дверь вернула кесаря. Тот, пройдя через спальню, сел напротив, окинул взглядом горку надкушенных сырных кусочков в разноцветном желе, посмотрел на меня, усмехнулся, укоризненно покачав головой, и произнес:

– Гармония, нежная моя, во всем нужна гармония.

Он взял ломтик черного хлеба, расположил на нем кусочек сырой рыбы, полил все это темно-вишневым соусом и подал мне. Не став возражать, попробовала, кивнула, полностью удовлетворившись вкусом, и, прожевав, спросила:

– Что вы намерены делать далее?

– Собрал военный совет, – задумчиво ответил император, создавая себе бутерброд, подобный тому, который сделал для меня. – Поэтому до середины дня ты можешь передвигаться по дворцу совершенно свободно, в императорской канцелярии тебя уже ожидают. Понимаю, что ты привыкла иметь возможность управления на местах, но до решения возникшей проблемы дворец не покидать.

Далее завтрак протекал в полном молчании. Кесарь ел быстро, явно торопясь, мне следовало бы поторопиться тоже, но я все не знала, как бы сформулировать вопрос… К счастью, не пришлось.

– Просто скажи «рабыни», – несколько раздраженно произнес Араэден.

– Рабыни! – громко сказала я.

Тот час же открылась дверь, и совершенно бесшумно явилось человек пятьдесят.

Молча посмотрела на кесаря. Тот невозмутимо сообщил:

– Ты не указала количество, поэтому явились все пятьдесят пять твоих рабынь.

Вновь переведя взгляд на девушек, исключительно из вредности пересчитала – сорок девять. Сорок девять запуганных, бледных, местами, в смысле ладонями, подрагивающих.

– Так, я не поняла, – произнесла, пересчитывая повторно, – почему недобор? Где еще шестеро?

Рабыни перестали даже дышать, хотя и до этого дышали чуть ли не через раз.

Я же вдруг вспомнила сказанное Тэхарсом: «Полетят головы» – и медленно, очень медленно повернулась к кесарю. Его императорское владычество продолжал невозмутимо завтракать, совершенно и полностью игнорируя мой взгляд. Я продолжала смотреть. Он – молчать. Я понимала, что предъявляю сейчас претензии к тому, кто не принимал их на свой счет в принципе, считая себя истиной в последней инстанции, и все же…

– И все же, нежная моя, – вдруг, посмотрев мне в глаза, на оитлонском произнес кесарь, – двое суток назад я пощадил Эдогара, сегодня – Тэхарса.

Сложив руки на груди, также на языке, который был языком моей души, иначе не скажешь, холодно спросила:

– И все же… сколько можно?

Кесарь медленно поднялся, швырнув салфетку на пол. Вызвал портал и, исчезая в нем, бросил напоследок ледяное:

– Доброго дня, нежная моя.

Да, и утро не задалось, и день определенно не задался тоже.

– Платье и вино, – приказала я.

Рабыни метнулись исполнять приказание.

* * *

Первый бокал я выпила, сидя все так же за столиком и крохотной серебряной ложечкой доедая зеленоватое желе с мятным привкусом.

Второй – уже в гардеробной, отметив, что ткань второго, стягивающего платья сегодня даже приятнее на ощупь и по восприятию, чем вчера. Затем последовало третье платье. После мои волосы расчесали и тщательно заплели.

А на третьем бокале в гардеробную, где уже приступили к обуванию императрицы, то есть меня, заявилась свекровь.

Пресветлая Эллиситорес вплыла белой лебедицей, остановилась в шаге от входа, оглядела меня с восхищением, рабынь – с пренебрежением, бокал вина в моей руке – с недоумением, собственно, меня после всего этого с осуждением, и я гордо подтвердила:

– Спиваюсь!

Возмущенная пресветлая возмущенно набрала воздуха, видимо, чтобы облечь собственное возмущение в словесную форму, и… и определенно начала отсчитывать. Я ради интереса посчитала тоже – дошла до тридцати семи, когда Эллиситорес, наконец, произнесла: