Шотландия: Путешествие по Британии - Генри Воллам Мортон

Для меня самое странное в этом деле — его продолжение. Если окажетесь в Колониальной конторе Уайтхолла, на почетном месте вы увидите бюст Эдварда Гиббона Уэйкфилда, колониального администратора. После освобождения из тюрьмы он эмигрировал и сделал блестящую карьеру в Австралии, Новой Зеландии и Канаде. На самом деле, он стал апостолом научной колонизации.

Итак, соперничество между бродягами, полунищими обитателями приграничных районов и пьяными торговцами, спавшими чутко, чтобы не пропустить топот копыт и скрип очередного экипажа с беглецами, оставило свою тень в Сарке и Гретна-Грин. Мне искренне жаль. Хотелось показать вам уголок романтического мира, но я чувствую — полагаю, большинство читателей согласятся со мной, — что мы немного бы потеряли, если бы все эти пыльные шляпы, старомодные галстуки, наковальню и другие ветхие реликвии Сарка и Гретна-Грин уничтожили.

В таком вот настроении я покинул Гретна-Грин и взял курс на север, в сторону Киркпатрика и Экклефехана. Я твердо обещал себе «плотный ужин с чаем» в Дамфрисе.

4

Дорога бежала через тихие поля. По правую руку, где река Сарк петляет по равнине, среди болот Солуэй, на закате ноябрьского дня 1542 года шотландская армия в десять тысяч воинов была разбита и бежала в панике в самую трясину, в заледенелые глубины Солуэйских песков, куда завел их губернатор Уэльса. Как мирно выглядят ныне эти места в сиянии солнца, и небольшая речка сверкает среди зеленых лугов! Но то, что произошло на этих мирных берегах, разбило сердце Якова V.

Я подъехал к маленькой, аккуратной деревушке, вдоль главной улицы которой бежал веселый ручей. В воде резвились утки, а белая корова стояла у кромки воды, глядя в пространство с философской сосредоточенностью, свойственной ее виду. Дети, вырвавшиеся из школы, карабкались на крошечный мостик, а по обеим сторонам дороги строгие дома пристально смотрели вниз глазницами окон, сохраняя облик суровых и неприступных пуритан. Не приходилось сомневаться: это Экклефехан, «Энтепфул» из карлейлевского романа «Сартор Резартус», а ручей, что так спокойно бежал по плоскому руслу, соответственно, — старый добрый «Кубах». Итак, я оказался в деревне, подарившей литературе самую позитивную и примечательную личность со времен доктора Джонсона.

Карлейль покоится ныне под простым камнем на церковном дворе. Ему было гораздо проще оказаться в Вестминстерском аббатстве, однако он всегда был человеком непростого характера, так что предпочел вернуться в Экклефехан.

Вдоль ручья тянулся ряд домов, обращенных к нему фасадами. Один из них выделялся беленой аркой, которая вела во двор. Именно под этой аркой провозили повозки с гранитом каменщики Джеймс, Фрэнк и Томас Карлейли. Сегодня Дом с аркой стал «местом рождения», и вам придется заплатить шиллинг, чтобы попасть в тесные комнатки, где провел детские годы «мудрец из Челси».

Я купил билет и получил два трехпенсовика на сдачу, верный знак, что я уже пересек границу! Я зашел в дом, чтобы медленно побродить в меланхоличной атмосфере, типичной для всех «мест рождения».

В наше время в Великобритании есть дома, где родились пятнадцать, шестнадцать, может быть, восемнадцать или даже двадцать детей, но они никогда не обретут официального статуса «места рождения», которое создает один — единственный ребенок, оставивший заметный след в мире; именно так заурядная сельская постройка вдруг обретает особый ореол. Место рождения Карлейля сродни дому Шекспира в Стратфорде или коттеджу Бернса в Аллоуэе. Оно вызывает ощущения, подобные тому, с каким, верно, мать Наполеона взирала на карьеру своего импульсивного сына. Многие полагают, что почтенная мадам Бонапарт не была удивлена ходом событий, упорно рассматривая хаос, в который поверг Европу ее отпрыск, как результат широкомасштабной демонстрации его дурного нрава. Мне всегда казалось, что все эти убогие «места рождения» ничуть не смущены, как кое-кто предполагает, обрушившейся на них славой и не гордятся ею, а всего лишь пребывают в некотором недоумении среди груды реликвий, словно хотят сказать: «Ах, да; возможно, ему удалось одурачить весь мир, но меня-то он не обманет! Я отлично помню, как его не раз хорошенько отшлепали вот на этой табуретке — той самой, на которую с таким благоговением взирают посетители, — и как его неоднократно запирали вон в том чулане, который теперь называют Уголок Поэта. Добрый старый уголок, в который его посадили, когда он разбил камнем окно в доме мистрисс Макдональд…»

По крайней мере на меня эти «места рождения» производят именно такое впечатление! Почтительный шепоток, пролетающий по их комнатам, робкое покашливание президента библиотечного общества, изредка нарушающее тишину, или восторженный вздох пораженного почитателя кажутся мне совершенно неуместными.

И как нам узнать, что думает «место рождения» о своем прославленном дитяти? Может ли оно забыть о тех, кто не оставил вех в мировой истории и культуре? Откуда нам знать, что думает о Шекспире дом, где он родился? Может, он отдает предпочтение Ричарду! Откуда нам знать, что думает Аллоуэй о Роберте? Может, он лелеет память о его младшем брате Гилберте! А Дом с аркой в Экклефехане — не хранит ли он неприятных воспоминаний о Томе? Ведь тот был шумным, конфликтным ребенком, вызывавшим у многих раздражение, — и в то же время разве должны мы исключать, что дом обожал братьев и сестер великого человека?

В конце концов, есть нечто циничное в том, как вещи знаменитого воспитанника возвращаются в дом его детства и обустраиваются там, занимая пространство. Яркие дарования увели рожденного здесь ребенка далеко от семьи. Пропасть между скромным коттеджем и дворцом и в сравнение не идет с той, что разделяет Экклефехан и Чейн-уок. И все же есть нечто глубоко правильное и утешительное в том, что сплошь и рядом честь, воздаваемая Вестминстерским аббатством, уступает той силе, что тянет человека вернуться к истокам.

Несмотря на голод, энтузиазм погнал меня наверх, чтобы ознакомиться с условиями жизни великого человека, хотя нередко случается, что сама личность постепенно тонет и растворяется в подробностях, ускользая от нас. Перо Карлейля, его чернильный прибор, нож, которым он крошил табак, большая фетровая шляпа, в которой его написал Уистлер, широкополая соломенная шляпа, заварной чайник, две салфетки, пружинный зажим для галстука, который он использовал для скрепления бумаг… Оставалось впечатление, что подбор вещей довольно случаен, и все они свидетельствовали о чрезвычайной скупости их обладателя. Даже нож для табака был самый что ни на есть дешевый. Все это вполне естественно смотрелось в Доме с аркой. И я вдруг подумал, что, вероятно, был слишком торопливым и предвзятым в своих прежних суждениях о «местах рождения». Судя по всему, Карлейль вышел из этого маленького дома в опасную страну успеха, но сохранил драгоценное шотландское чувство сдержанности и суровой бережливости.

Я с большим почтением вернулся на маленькую улицу, где Кубах журчал, пересекая Энтепфул. Свесившись через невысокий каменный парапет, ограждавший с одной стороны ручей, я вспомнил одно из лучших высказываний о Карлейле — несколько фраз, принадлежащих перу профессора Дж. М. Тревельяна и написанных во время Первой мировой:

Когда мы читаем некоторых старых авторов, нам кажется, что они — на нашей стороне, готовы поддержать нас и решить наши проблемы. Среди них Мильтон и Мередит, но прежде всего Карлейль. Каков бы ни был предмет — «Сартор», «Бриллиантовое ожерелье», эссе о шотландцах или Джонсоне, — всегда возникает это чувство. Можно говорить о любой из его тем, сколь угодно далекой от войны; но при этом понимаешь мрачную неизбежность и простейшие суждения об основных качествах людей и наций. Когда читаешь Карлейля, ощущаешь, что никогда не сдашься.