Крокодилова свадьба - Денис Лукьянов

— А зачем мороженому гореть? Оно же растает… — голос Крокодилы словно бы не хотел покидать свой обширный бункер.

Честер, протиравшей краем своей бордово-золотой накидки и без того сияющею тарелку, поставил ее на место и сел рядом с Аллигорией.

— Дорогая моя, конечно, не растает! Все предусмотрено, мы же позовем не абы каких поваров. Это все просто для эффекта. И что вы так раскисли? Верьте мне, я ведь лучший свадебный церемониймейстер всех семи городов.

— Простите, что-то я просто нервничаю… очень непривычно, знаете, после стольких лет.

— Понимаю, понимаю, — Честер выудил из кармана стеклянную колбочку, откупорил, намазал пальцы чем-то масляным и принялся натирать усы. В воздухе запахло апельсинами. — А вы думали о платье?

— Если честно, не особо… я думала, что и это подойдет.

Чернокниг изучил наряд взглядом.

— Оно вам очень идет, но совершенно не свадебное! Тут должно быть что-то… запоминающиеся! Понимаете, платье — это ведь центр любой свадьбы. Почти как торт! Тут надо хорошенько подумать. Чего бы вам, м, хотелось?

— Ну, не знаю, — Аллигория задумалась. — Чего-нибудь… красивого.

Ответ был столь же очевиден, сколько очевидна просьба умирающего от жажды. Честер вздохнул.

— Тогда оставьте это мне! Я подберу вам такое платье, которое будет сидеть как влитое — и другого такого, поверьте, не будет. Надо потом поговорить с Бальзаме…

— Кстати, я тут подумала. Может, нам стоит устроить какое-нибудь развлечение? Чтобы гости не скучали…

— Развлечение? Это интересно. У вас есть какие-нибудь идеи?

— Честно, нет, но я подумаю…

— Можете особо себя не утруждать, я тоже подумаю.

Честер резко поднялся со стула и, поправив накидку, заскользил к выходу из обеденного зала. В дверях церемониймейстер остановился.

— Кстати, чуть не забыл! Свечи с каким ароматом вы предпочитаете больше? Я, например, полностью за апельсиновые! Все-таки, нам не стоит забывать, что дым для меняцеремонии, прощу прощения, в рот что-то попало, очень важен.

Когда за Шляпсом закрылась дверь, он с облегчение выдохнул и поморщился. Перед глазами все еще мелькали чудны́е платье Бальзаме, от которых хотелось прятаться, как от ночных кошмаров. И неужели кому-то это может нравиться? Сущие извращенцы.

Но хотя бы одного «нет» для кутюрье стало достаточно, и он не стал еще раз предлагать Диафрагму примерить что-то из мужской коллекции. Еще больше счастья люминограф испытывал, когда осознавал, что в принципе этих нарядов не увидел — женских ему хватило с лихвой.

Шляпс спустился с крыльца и потрогал кожаную сумку. Светопарат нагрелся — не мудрено, ведь Диафрагму пришлось сделать такое количество люминок, что кончился алхимический порошок, а мутных стеклянных карточек почти не осталось.

Люминография — она же привычная для нашего уха фотография — появилась в Хрусталии спонтанно, как это обычно бывает со всеми изобретениями. Конечно, это было не новое Алхимическое Чудо: Философский Камень, Голем, Эликсир Вечной Жизни или Искусственный Человек. Но Хрусталия, город, который живет снами и творчеством, даже не претендовала на роль чудо-создателя какой-то там алхимической брехни.

Но люминография тоже получилась штукой классной и, как оказалось, востребованной. Хоть картинки были в негативе, да и не совсем четкие, но это всяко лучше, чем их отсутствие вообще.

Все захотели себе люминки. Одни для производственных целей, другие для рекламы, третьи — просто, чтобы поставить на полочку и любоваться. Оставалось лишь вопросом времени, когда люминографов из Хрусталии станут звать в другие города, и когда светопараты пустят в массовое производство.

Шляпс, кстати, был одним из первых люминографов. И, честно говоря, на данный момент единственным. Конечно, изобретатель светопарата тоже пробовал себя в этом искусстве — но ему, как любому нормальному изобретателю, дня через три это наскучило. Он снова зарылся в чертежи и другие идеи, продолжив творить.

И Диафрагм Шляпс стал единственным.

Любой человек в здравом уме скажет, что быть единственным в какой-то области — подарок судьбы. Все заказы стекаются к тебе, и ты катаешься, как сыр в масле. Шляпс, конечно, это понимал и был рад, что на жизнь ему золотых монет-философов хватает.

Но с другой стороны — более обширной — он терпеть не мог быть единственным. Его доставали постоянные дерганья, беготня по куче разных людей, от болтовни которых мужчина откровенно уставал. Вот если бы они всегда молчали, или были бы не такими назойливо-жизнерадостными, было бы совсем другое дело.

Какой-то прохожий открыл было рот, чтобы спросить у люминографа время. Тот заметил это — и не произнося ни слова, ткнул в шляпу. Чтобы не дергали.

Кинув мысли в свободное плавание, господин Диафрагм зашагал по намеченному в голове маршруту, даже не собираясь с него сбиваться. Минув пару блестящих улиц и сверкающих узких фасадов, он остановился около небольшого строения, высотой буквально в полутора человека. Но это не было отклонением от маршрута — то была его часть.

Шляпс постучался в окошко. Через секунду, оно приподнялось.

— Да-да? — спросил выглянувший молодой человек.

— Дайте свежую газету, — люминограф кинул несколько золотых философов — монет с выгравированной буквой «Ф» — в выемку около окошка.

Голова исчезла. Через секунду вместе с головой вылезла рука, протянула свернутую в трубочку газету и скрылась, смахнув за собой монеты и закрыв окошко.

Шляпс обрадовался, что все сделали так быстро и без лишней болтовни. Потом развернул газету и проскользил по первой странице. Большими, готически-сказочными буквами, которые были чересчур готичны и чересчур сказочны, в глаза лезло название «Сны наяву».

Люминограф снова свернул свежую прессу, засунул ее в карман плаща и продолжил путь. С четко намеченного маршрута Шляпс не свернул — но ничего, этого он еще успеет наделать в будущем.

Свет капал на люминку маленькими точечками, которые, соприкасаясь с мутным стеклом, расплывались в ярких кляксах, пока полностью не захватывали изображение. Ему ничего не оставалось, как сдаться бесповоротно и окончательно, став ярче и чуть четче. Цвета негатива — белый, синий и фиолетовый, — губкой впитывали в себя свет, насыщались, и в конце конов на платье проявлялись все до единой бирюльки, было видно каждый помпончик, хоть и в общих чертах.

Бальзаме стоял и смотрел на становящуюся четче люминку, как на изумруд, найденной в древней гробнице с риском для жизни, и теперь сулящий богатство со всеми вытекающими.

Кутюрье отправил моделей по домам, развесил платья на манекены, и теперь просто наслаждался, забыв про чай, одиноко ворчащий в кружке. Чаи не любят, когда их забываешь надолго, и оттого становятся чертовски крепкими и невкусными — назло.