Спецназовец. Точка дислокации - Андрей Воронин

Увы, предпринимать что-либо было уже поздно. Все двери старого автозака одновременно распахнулись настежь, и оттуда горохом посыпались вооруженные до зубов люди в черной униформе и трикотажных масках. Подкативший автобус изверг из себя еще одну порцию этих безликих ниндзя без знаков различия, и, обернувшись, Расулов увидел, как они, окружив джип, бесцеремонно вытаскивают оттуда и кладут лицом в землю его телохранителей.

Охранник, сидевший рядом с водителем, потянулся за пистолетом.

— Нет, — сказал ему Расулов. — Это какая-то ошибка, но, чтобы в ней разобраться, надо остаться в живых.

Охранник послушно вынул руку из-за лацкана пиджака. Как и хозяин, он понимал: что бы ни стало причиной этого происшествия, в данный момент никто из них не может изменить ситуацию в лучшую сторону. В худшую — это сколько угодно, вплоть до расстрела на месте, а вот наоборот — увы…

Прапорщик ГИБДД, который их остановил, куда-то исчез, и, повернув голову в другую сторону, Расулов увидел отъезжающий милицейский «форд». Ему показалось, что машина сорвалась с места с какой-то недостойной поспешностью, словно патрульные торопились поскорее унести отсюда ноги, чтобы, упаси бог, не увидеть что-нибудь лишнее. Магомед пожалел, что прапорщик не успел представиться. Если бы удалось заставить его предъявить служебное удостоверение, ситуация стала бы хоть чуточку яснее. По крайней мере, было бы понятно, что это: захват, производимый спецслужбами по ложному доносу или по ошибке, дерзкое нападение, совершенное кем-то из недовольных его позицией земляков, месть кровника или банальный бандитский налет. А впрочем, вряд ли удостоверение, будь оно сто раз подлинным, внесло бы ясность в этот запутанный вопрос: в российской милиции во все времена хватало сотрудников, готовых за приличную сумму помочь кому угодно, хоть черту с рогами, хоть маньяку с куском сырой человечины в зубах.

Все эти мысли стайкой испуганных птиц пронеслись через сознание за какую-то долю секунды. В следующее мгновение все четыре дверцы «мерседеса» одновременно резко распахнулись, мир заслонили черные комбинезоны и бронежилеты; в салон потянуло сырым холодным ветром, пахнущим прелой листвой, мокрой корой и казармой — начищенными сапогами, ядреным офицерским одеколоном, пропитанной формальдегидами кожей ремней, оружейной смазкой, крепким табаком и спиртным перегаром. Букет ароматов был знакомый, как и сама ситуация, в которой довелось побывать едва ли не каждому второму жителю Северного Кавказа. Нарочито свирепые, срывающиеся на истерику голоса наперебой захрипели и залаяли, приказывая выйти из машины и положить руки на крышу, и чья-то рука в беспалой перчатке, ухватив Магомеда Расулова за лацкан пальто, грубо и сильно рванула его наружу. Он попытался сбросить ее с себя, как большое мерзкое насекомое, и выйти самостоятельно, но владельца руки это явно не устраивало — он рванул сильнее, сопроводив это действие потоком истеричной матерной брани, и выволок Расулова из машины. При этом Магомед потерял равновесие и едва не упал; человек в маске удержал его в вертикальном положении, снова грубо рванул, развернул лицом к автомобилю и толкнул вперед. Расулов почти рухнул на крышу собственного авто, упершись широко расставленными руками в мокрое, забрызганное дорожной грязью железо.

В затылок больно вдавилось холодное дуло, и все та же грубая рука в беспалой перчатке принялась бесцеремонно ощупывать карманы. На землю посыпались портсигар, зажигалка, ключи, любовно отглаженный женой носовой платок. Корпус дорогого мобильного телефона печально хрустнул под тяжелым армейским ботинком; человек в маске небрежно сунул в наколенный карман портмоне Расулова и, наконец-то добравшись до паспорта, заглянул под обложку.

— Этот? — спросил кто-то.

— Он самый, — послышалось в ответ, и Магомеда Расулова сильно рванули за шиворот, заставив выпрямиться. — В машину, урод!

Расулова затолкали обратно на заднее сиденье «мерседеса». Усаживаясь, он слышал, как кто-то скомандовал грузить остальных. Люди в черной униформе начали по одному заталкивать его водителя и охранников в кузов старого автозака. Излишние церемонии по отношению к пленникам явно были у них не в чести, а слово «гуманизм» они понимали очень по-своему, возможно вообще не представляя, что оно означает, а может быть воспринимая его как неприличное, ругательное. На тающем сером снегу осталось несколько кровавых плевков и три или четыре выбитых зуба, и Расулов заметил, что одного из охранников подтащили к автозаку волоком и забросили в кузов, как бревно. Голова его при этом свисала на грудь, бессильно мотаясь из стороны в сторону, с рассеченного лба на землю капала кровь.

Дверцы машины снова распахнулись, и в нее полезли люди в черных комбинезонах. Двое сели за руль, третий плюхнулся на кожаный диванчик рядом с Расуловым. Тот, что сидел за рулем, сразу запустил двигатель.

— Вы совершаете большую ошибку, — сообщил им Расулов. — Возможно, самую крупную в своей жизни. Это вам даром не пройдет.

Человек, что сидел рядом с водителем, обернулся и посмотрел сквозь прорези черной трикотажной маски — не на Расулова, а на его соседа. Выполняя безмолвный приказ, тот почти без замаха, коротко и точно ударил пленника по лицу рукояткой пистолета. Хлынувшая из сломанного носа кровь закапала с седых усов на белую рубашку, приводя в негодность дорогое пальто, костюм и галстук. Пистолет, которым был нанесен удар, уперся Расулову в щеку под левым глазом, его владелец большим пальцем взвел курок и негромко предложил:

— Давай, зверек, вякни еще разочек. Посмотрим, как ты станешь качать права с дырой в башке, сука чернозадая!

Ответа не последовало. Через мгновение короткая колонна тронулась и неторопливо, со скоростью, обусловленной ограниченными возможностями старого автофургона с зарешеченными окошками, двинулась в направлении Москвы.

Генерал-майор Логинов осторожно загнал машину на переполненную стоянку и выключил зажигание. Мотор умолк, стихло шуршание теплого воздуха в вентиляционных решетках, и окна немедленно начали запотевать. Снаружи сверкал электрическими огнями ненастный октябрьский вечер. С невидимого неба сеялась мелкая противная морось, оседавшая на ветровом стекле микроскопическими капельками, свет фонарей и витрин дробился в мокром асфальте и ложился разноцветными бликами на крыши и капоты автомобилей. Широкая улица сейчас напоминала реку огней — вернее, целых две реки, текущие навстречу друг другу. Та, что была ближе к Андрею Никитичу, сверкала рубиновыми огнями габаритов, а та, что подальше, слепила глаза белыми и голубоватыми пятнами включенных фар.

Спохватившись, генерал выключил свои собственные фары — вернее сказать, фары своего автомобиля, — зажег потолочный плафон и в его скупом желтушном свете с сомнением посмотрел на мобильный телефон, укрепленный в держателе рядом с приборной доской. Его подмывало еще раз позвонить домой, но что он мог сказать жене? Подобные разговоры тяготили его еще с тех пор, как он был зеленым выпускником Рязанского училища ВДВ. В таких случаях женам преподносят одно из двух: либо голую правду, либо более или менее правдоподобную ложь. Подавляющее большинство мужчин предпочитает врать, но Андрей Никитич прибегал ко лжи только в качестве последнего средства, когда говорить правду ему запрещали обстоятельства. Делал он это по двум причинам: во-первых, потому, что не любил врать, а во-вторых, потому, что никогда этого толком не умел. Если бы он во время недавнего телефонного разговора сказал жене, что у него срочное совещание (чему, по идее, было не так уж трудно поверить, ибо подобные вещи с ним действительно случались, и притом частенько), она бы по голосу, даже не видя его лица, поняла, что ее благоверный наводит тень на плетень, и, чего доброго, вообразила бы, что он опять подвергает опасности свое драгоценное генеральское здоровье, собираясь совершить ночной прыжок с парашютом на лес или горы или отколоть еще что-нибудь столь же неподобающее его чину и званию. Виду бы она, конечно, не подала, но распереживалась бы наверняка, а кому это надо?