Операция "Степь" - Эдуард Кондратов

— Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, — осторожно начал Федот. — Гутарят, что ты у американцев работал, верно?

— Работал.

Мужики переглянулись.

— Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, — продолжал Федот. — Нас это не шибко задирает. Ноты скажи-ка: ежели вся Европа-Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?

— Кормит не правительство Америки. АРА — это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…

— Брось! — запальчиво перебил Леонтий. — Сказывали: все мериканцы — в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.

— Потому как нэп! — твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. — Теперь свободная торговля будет… Как раньше.

— Не как раньше. С налогом! — встрял еще кто-то у него за спиной.

Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.

Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!

— Спорьте, спорьте, — сказал он на прощанье. — Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи — это для нас.

И ушел, «забыв» бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную «бомбу», если промолчит, то… С него и надо будет начать.

За сегодняшний день он успел уже подложить две подобные пачечки. Обознику Ивану Хрищенко сунул в карман в самом начале пути, когда подсел на подводу, чтобы якобы переобуться. Такая же «бомба» была подложена худому, как жердь, и вечно грустному, как плакучая ива, оренбургскому гуртовщику Сергею Жигалину. А четвертую пачечку… Это было, без сомнения, слишком рискованно, но три незаполненных пропуска, подписанных председателем Саратовской губчека, он подложил в карман гимнастерки… начальнику штаба Атаманской дивизии Буржаковскому. Да, да, его-то Глеб хотел проверить в первую очередь!.. Не доверял он красному командиру, что-то уж слишком легко сдавшемуся Серову в плен.

Оставалось выполнить последний пункт плана, который он тщательно продумал ночью. Ильин соврал приятелям Ануфриева, сказав, что его срочно ждет Долматов. Просто это был хороший повод, чтобы неожиданно уйти из избы и незаметно оставить листовки. На самом деле Глеб торопился домой. Там, не обращая внимания на улегшихся спать хозяев — зажиточных казаков, с которыми он не успел еще и словечком перемолвиться, — он отыскал в сенях доску для раскатывания теста. Вытер полотенцем и при свете лампадки, мусоля химический карандаш, крупно написал на доске:

«Боец Атаманской дивизии! Эти поганые листки ходят по нашему славному войску. Их очень много, и какие-то гады тайно раздают их, чтобы толкнуть нас на позорную сдачу с оружием.

Ищи того, кто толкает тебя на измену! Найди его и сдай в следкомиссию Матцеву! Пусть предатель получит другой пропуск — на тот свет! Да здравствует Учредительное собрание! Никаких соглашений с комиссарами! Мы будем верны народной идее до самой смерти! Нас не купить!»

Справа и слева от текста Глеб приклеил две листовки с текстами лицевой и обратной сторон. Сорвал со стены в горнице олеографическую картинку, изображавшую битву с турками под Плевной, ножом выдернул из стены гвозди. Надел шубу, пришлепнул на макушке кубанку с малиновым верхом и вышел на улицу.

Темнота его не смутила. Глеб заранее выбрал место, где он пристроит доску с плакатом. Он прибьет ее к столбу невдалеке от коновязи своего полка. Завтра утром кавалеристы Мазанова сразу ее увидят.

…Он намеренно возвращался мимо избы, где ужинал с Ануфриевым и его дружками. Там все еще мерцала коптюшка. Поколебавшись, Глеб свернул и направился к крыльцу, где, пыхая огоньком самокруток, стояли двое.

— Федот, ты? — крикнул Ильин, останавливаясь в нескольких шагах.

— Нету. В горнице он, — отозвался хрипловатый тенор Пугача. — А позвать?

— Я там у вас ничего не обронил?

На крыльце немного помолчали.

— Вроде ничего, — послышался спокойный ответ.

— Может, Ануфриев что нашел?

Дверь из сеней хлопнула, на крыльцо вышел третий.

— Вот и Федот, — нервно засмеялся Пугач.

— А кто там? — настороженно спросил Ануфриев.

— Да это Глеб, «американец». Спрашивает, не нашли мы чего? Обронил вроде.

— Кисет, что ль? Или из оружия? — с сочувствием спросил Ануфриев.

— Да нет… Так… Бумажки… — В голосе Глеба звучало искреннее огорчение.

— Бумажков нет, — уверенно сказал Федот. — И другого вашего ничего не видели.

— Эх!.. — Глеб в сердцах выругался. — Где-то по дороге обронил. Ищи теперь!

«Ну вот ты теперь и мой, голубчик», — с удовлетворением сказал он себе.

Каждый день Шура принимала в коллекторе угасающих от голода детей. Их подбирали в соборных садах, в складских подвалах, на вокзале, в обезлюдевших домах. Найденышей не называли ни воспитанниками, как в детских домах, ни беспризорниками, ни даже просто детьми. В бумагах они числились «временным контингентом». Тифозных и горячечных, с лишаями и явными признаками других заразных заболеваний сразу передавали в больницы и инфекционные бараки. Но мало кого из остальных ребятишек, которых Шура купала, мазала йодом и мазью, переодевала, кормила и уговаривала уснуть, можно было назвать здоровыми. Как правило, все они были дистрофиками, отвыкшими от горячей пиши, у всех были больные желудки, они часто падали в обморок. У многих обозначились отклонения в психике — и у подростков, которые порой по — полчаса бились в истерических припадках, и у трехлетних мумий — отрешенных, не реагирующих ни на развлечения, ни на ласку.

Потом их увозили. Кого через три дня, кого через неделю-полторы. За короткое это время некоторые дети успевали оттаять, даже привязаться к Шуре и тетеньке Марусе. Таких жалко было до слез. Санитарка тетя Маруся была из сельских беженок. В Алексеевке у нее умерли две дочки, третья, четырехлетняя Глашка, кормилась здесь. Только она одна не входила во «временный контингент».

В трамвае Шурочка дремала, благо что ее остановка была конечной. Дома, помывшись и проспав без сновидений до полудня, а иногда часов до двух, Шурочка разогревала оставленный мамой суп и устраивалась на кухне с тарелкой и, что стало у нее правилом, со вчерашним номером газеты «Коммуна». Сегодняшний номер еще предстояло купить. Она давно подумывала о вступлении в комсомол и потому всерьез занималась политликбезом. Газеты ей для этого вполне хватало. Была и другая причина. Каждый день Шура видела картины человеческого несчастья, вызванные непреодолимым, казалось бы, голодом. Перечитывая строчки, отпечатанные на серой бумаге, она убеждалась, что самарцы вовсе не падают духом. Ей так приятно было узнать, что в декабре государственные предприятия города справились со своими трудными делами. То, что раньше показалось бы ей скучным и чужим, теперь интересовало и радовало. Что главные железнодорожные мастерские, например, перевыполнили план в полтора раза. Что Трубочный завод дал прирост продукции на пятнадцать процентов, а Металлический — на двадцать пять. Правда, из той же газеты она вычитывала и другое: что из-за разрухи в ведомстве губсовнархоза осталось всего-навсего 125 предприятий с 9345 рабочими, остальные трудились по найму у нэпманов во всяких щетинно-корзиночных и валяльных мастерских, на фабриках гнутой мебели и фруктовых вод, на мыловарнях и маслобойнях, в товариществах «Коммерсант» и «Свой труд». Но так или иначе, а люди работали, значит — жили. Ну а когда окрепнет госсектор, тогда и индустриальное советское завтра будет не за горами.