Половецкий след - Евгений Красницкий

Эх, дурища!

Не дойдешь ведь, ослабнешь. Да если еще волки вдруг… Ага… к ельнику свернула… ага… А крови-то – да-а…

Свернув, отрок прибавил шагу – впереди, за деревьями, явно кто-то лежал!

– Эй, эй!

Что щелкнуло… Со свистом вылетела тяжелая злая стрела, впилась в грудь юному охотнику Вячко. Да что там впилась, насквозь пронзила! Вылетела из спины, чавкая и разрывая плоть в кровавые ошметки, уткнулась в старый пень, задрожала…

А Вячко потом стражники нашли, когда сменились… Уже закоченевшего, мертвого. Да уж, неудачная охота вышла!

* * *

– Что-о?! Еще и Вячко?!

Узнав о гибели еще одного из своих верных людей, Миша долго не мог прийти в себя: мерил шагами горницу и ругался.

Ну как так? Как так-то? Охотник, стрелок от Бога – и так нелепо погиб! На настороженный самострел напоролся. Труп обнаружили отроки из младшей стражи, когда сменились с поста. Нашли, можно сказать, случайно – просто решили поехать вдоль реки, там хорошо на лыжах-то – с горки, славный такой тягун! Дети, чего уж…

Так вот, если б не гибель Вячко, так эти отроки на стрелу бы точно угодили! Кто-нибудь из них.

Собрав полусотников и наставников, Михайла тот же час приказал строго-настрого запретить менять утвержденные пути смены постов. Чтоб как шли, так же и возвращались под угрозой самого строгого дисциплинарного наказания. Изменить маршрут можно было только в случае крайней необходимости. Вот так! А как иначе?

– Прямо напасть какая-то! – в сердцах пожаловался сотник секретарю Илье – сутулому сухопарому парню с длинными, перевязанными узким кожаным ремешком волосами и ухоженною бородкой. – Вчера – Златомир, сегодня – Вячко! Этак я и совсем без людей останусь. Слушай, Илья… Там точно все без подставы? Чей самострел-то?

– Да бог его знает чей, – вздохнув, секретарь перекрестился на висевшую в красном углу икону святого Николая Мир-Ликийского. – Так бывает. Хозяина-то, может, уже и в живых нет, а самострел все стоит – настороженный! Пока тетива не истлеет… или покуда зверь али человек какой… Случаи, господине, нередки!

Миша упрямо набычился:

– И все равно – дознание произвести надо. Архип послал кого?

– Уряднику Ермилу поручил. Как сменится со стражи, так и отправится.

– Ермил? Это – хорошо. Этот дотошный.

Смуглолицый, чернявый Ермил из Нинеиной веси, чем-то похожий на ромея юный книжник и воин, тоже был из числа самых верных людей Михаила. Как и рыжий Велимудр, как полусотник Архип… Как вот погибшие парни – Златомир и Вячко. Как девица Добровоя, Войша…

* * *

Добровоя с самого детства считалась всеми некрасивой и даже можно сказать – страшненькой! Круглолицая, ребристая и плоская, как доска, этакая мускулистая долговязая дылда, она больше походила на воина – да воином и была, и очень даже неплохим. Вернее сказать, неплохой. На внешность свою Добровоя откровенно плюнула, занялась воинским совершенствованием и вспомнила, лишь когда пришла нужда изображать невесту. Там целая история была с изяславльскими и полоцкими князьями да боярами… И вот как раз тогда на помощь Войше пришла Горислава-Горька, супруга варяга Рогволда Ладожанина, старого приятеля Михаила Лисовина. Именно Горька сделала из деревенской замухрышки-оглобли настоящую светскую даму, коей не стыдно было бы показаться и в самом Царьграде-Константинополе.

Понятия о женской красоте даже в двенадцатом веке были везде разными. В северных русских землях уважали варяжский тип – такие, как Войша; южнее же, наоборот, красивыми считались пухленькие, с большой грудью, в Царьграде же ценились утонченные жеманницы-стройняшки с детскими личиками и почти без груди. Везде по-разному. Как говорится, на вкус да цвет товарищей нет!

Вот и из Войши сотворили тогда северную платиновую красотку – блеклые серые волосы высветлили, вымыли ромашкой – уложенные в затейливую прическу, они уже не торчали паклей. Изменили и походку, и говор; эту чертову присказку – «ясен пень» – вот только не удалось убрать до конца, нет-нет да и до сих пор проскальзывала.

Самой Добровое новый образ понравился, но не до фанатизма, вернувшись обратно домой, она причесок не делала, но и косы не заплетала – предпочитала хвостики или просто перевязать волосы ремешком. Волосы, правда, мыла почти каждый день – в горячей воде, с золою и с отваром сушеной ромашки. Красивы стали волосы – платиновые, сверкающий водопад по плечам!

А еще по праздникам Войша надевала варяжские подарки – желто-коричневое плиссированное платьетунику с короткими рукавами и темно-голубой сарафан, с лямками, застегивающимися затейливыми серебряными фибулами. Еще браслетики были и изящный костяной гребень – новые подарки Ермила. Ах, Ермил, Ермил… все-таки угодил в сети! Впрочем, не только он один… Останавливающиеся в гостевом доме на пристани заморские купцы при виде Войши просто теряли дар речи, гадая, откуда занесло в сей болотный край такую красу? Даже Михайла-боярич называл деву непонятным, но явно одобрительным словом – «фотомодель»… А вот земляки ратнинцы по-прежнему считали ее дурнушкой! Еще бы, в каноны сельской красоты Добровоя явно не вписывалась, а по-другому деревенские мыслить и не умели.

Большак, дед Унятин, на Добровою из-за кос – вернее, их отсутствия – не рычал и заплетать не неволил, знал, что у сотника Михайлы Добровоя-дева в большом уважении ходит, и через уважение это можно многого для семьи да для рода добиться.

Сама по себе нынче была Добровоя, как кошка. В девичью школу к боярыне Анне, Мишиной матушке, не шла, к иным – тем более. Пуще всего девица свободу ценила. Свободу и вящее к себе уважение.

Так что не только из-за красоты Ермил к ней «присох»… По хозяйству же Добровоя хлопотала исправно и всю работу девичью делала: колола во дворе дрова, таскала воду в больших кадках, даже полоскала в проруби белье. Однако же при всем при этом не забывала и в Михайлов городок на тренировки воинские сбегать, и в библиотеке над книжкою посидеть. Не одна – с Ермилом. Давно уж приметила Войша – отрок от нее млел, и оттого возникало в девичьей душе некое горячее томление, отчего хотелось то ли запеть, то ли пойти в пляс, а лучше предаться лихой плотской любви, и потом сразу – в церковь. Упасть на колени пред образами – и молиться, молиться, молиться… Это старые боги плотскую любовь чем-то плохим не считали, по учению же христианскому – грех это все, грех, а помыслы такие – греховны!

В тот самый день, когда сотника Михайлу терзали недобрые подозрения из-за плохих вестей, на двор Унятиных заглянул странник с письмом – да не с какой-нибудь там берестой, а все честь по чести – бумага в свитке! Бумагу здесь же, в Ратном, на мельницах делали и в Туров с выгодой отсылали. В первую голову – ко двору княжескому, но и иным не возбранялось купить, коли средства имелись.

Встал у калитки странник, дождался, когда кто-то из челяди на улицу выглянет, поклонился, шапку сняв:

– Добровоя, девица Унятина, тут ли живаху?