Только звери - Джеральд Даррелл

на земле, он уткнулся носом в прохладное розовое нутро арбуза и сосал сладкий сок, зажмурив глаза от блаженства. Салли незамедлительно получила сноп овса для насыщения желудка и ведро воды для утоления жажды, мне же вручили здоровенный батат с черной обугленной кожицей и упоительно сочной мякотью, миску миндаля, несколько плодов инжира, две огромные груши, ломоть желтоватого хлеба, оливковое масло и чеснок.

Заморив червячка этим угощением, я был готов к обмену новостями. Пепи упал с оливы и сломал руку, дурачок; Леонора ждет нового ребенка взамен умершего; Яни — нет, не тот, а другой Яни, что живет за горой, — поругался с Таки из-за цены, которую тот запросил с него за осла, и Таки до того разозлился, что выпустил из ружья заряд в стену дома Яни, да только ночь была темная, а Таки пьяный, и вместо Яни досталось дому Спиро, и теперь они не разговаривают друг с другом. Досконально и со вкусом обсудили мы нрав и недостатки общих знакомых, потом я вдруг заметил, что в нашем обществе недостает Лулу — так звали собаку матушки Кондос, поджарую длинноногую суку с большими грустными глазами и длинными, как у спаниеля, болтающимися ушами. Она была тощая и шелудивая, как и все деревенские собаки, ребра выпирали, словно струны арфы, и все же я любил эту милую псину. Обычно Лулу в числе первых приветствовала меня, но сейчас я тщетно искал ее взглядом. «Что-нибудь случилось?» — поинтересовался я.

— Щенки! — ответила матушка Кондос. — По-по-по-по — одиннадцать штук, представляешь себе?

Перед родами Лулу привязали к оливе за домом, и родила она в самой гуще куста. Лулу восторженно встретила меня, после чего с интересом смотрела, как я на четвереньках пробираюсь в куст и вытаскиваю щенят, чтобы получше рассмотреть. Не в первый раз дивился я тому, что такие тощие, изможденные мамаши производят на свет толстеньких крепких щенят с воинственной плоской мордашкой и звонким чаячьим голосом. Окрас, как всегда, отличался широким разнообразием: черно-белый, бело-коричневый, серебристо- и голубовато-серый, сплошь черный, чисто-белый. На Корфу какой помет ни возьми, многообразие окраса так велико, что разрешить вопрос об отцовстве практически невозможно. Разложив на коленях поскуливающий пестрый выводок, я сказал Лулу, какая она умница. В ответ Лулу усиленно завиляла хвостом.

— Как ты сказал, умница? — пробурчала матушка Кондос. — Не умница, а распутница. Одиннадцать щенят! Одного оставим, от остальных будем избавляться.

Я отлично понимал, что Лулу не оставят весь выводок, ей еще повезет, что будет хоть один сосунок. А не прийти ли мне на выручку? И я объявил, что моя мама будет счастлива заполучить щенка, больше того, будет навек благодарна семейству Кондос и Лулу за такой дар. После долгих раздумий я остановил свой выбор на пухлом пискуне, который мне особенно понравился. Это был черно-бело-серый кобелек с бровями и лапами яркого соломенного цвета. Попросил оставить его для меня, пока он не подрастет настолько, что его можно будет отлучать от матери; тем временем я обрадую свою родительницу известием, что мы приобрели еще одного пса и теперь наш комплект будет включать пять особей — отличная, на мой взгляд, круглая цифра!

К моему удивлению, мама нисколько не обрадовалась намеченному приросту нашей своры.

— Нет-нет, милый, — твердо произнесла она, — никаких новых собак. Четырех вполне достаточно. И без того на прокорм всех твоих сов и прочих животных уходит целое состояние. Так что о новой собаке не может быть и речи.

Напрасно я возражал, что щенок будет умерщвлен, если мы не помешаем этому. Мама стояла на своем. Оставалось только одно. Я уже заметил, что мама автоматически отвечает решительным «нет» на вопросы вроде: «Можно, я принесу выводок птенцов горихвостки?» Когда же я все равно приносил птенчиков, она начинала колебаться и в конце концов говорила «да». Вот и теперь оставался один выход: показать ей щенка. Не сомневаясь, что она не устоит против его золотистых бровей и носочков, я передал Кондосам, что хотел бы показать маме понравившегося мне малыша, и на другой день одна из трех толстушек-дочерей принесла щенка. Однако, развернув тряпицу, в которой он лежал, я с досадой увидел, что матушка Кондос ошиблась, щенок не тот. Сказал дочери про ошибку, но та ответила, что ничем не может помочь, так как ей надо идти в деревню. Лучше мне самому отправиться к матушке Кондос, притом не мешкая, потому что она собиралась сегодня же утром умертвить лишних щенят. Я живо вскочил на Салли и помчался галопом через оливковые рощи.

Добравшись до фермы, я увидел, что матушка Кондос, сидя на солнышке в окружении ковыряющих землю и удовлетворенно квохчущих кур, вяжет бугристые плети из белых головок чеснока. Она заключила меня в свои объятия, выяснила, как здоровье мое и всех моих родных, наконец вручила мне полную тарелку зеленого инжира, после чего я предъявил ей щенка и объяснил, зачем приехал.

— Не тот щенок? — воскликнула она, глядя на скулящего малыша и тыкая в него пальцем. — Не тот? Ах, я дура старая. По-по-по-по, я-то думала, ты выбрал белобрового.

Я тревожно осведомился, что с остальными. Уже умертвила?

— Ага, — рассеянно произнесла матушка Кондос, продолжая разглядывать белобрового щенка. — Ага, с утра пораньше и отделалась от них.

— Что ж, — сокрушенно заметил я, — если нельзя получить полюбившегося мне щенка, возьму того, который остался.

— Да нет, пожалуй, я достану тебе желанного, — возразила она, вставая и вооружаясь мотыгой.

Как это она достанет моего щенка, спрашивал я себя, если уже прикончила их? Может быть, задумала откопать для меня трупик? Лучше не надо! Не успел я сказать об этом, как матушка Кондос, что-то бормоча себе под нос, затрусила на огород, где из пропеченной солнцем, потрескавшейся земли торчали хрупкие желтые стебли кукурузы первого урожая. Дойдя до места, остановилась, подумала и принялась копать. Вторым движением мотыги она извлекла трех судорожно перебирающих лапами, скулящих щенят, у которых уши, глаза и розовые рты были забиты землей.

Я смотрел, окаменев от ужаса. А матушка Кондос проверила свою добычу, убедилась, что моего щенка нет, отбросила троицу в сторону и продолжала копать. Только теперь до меня дошло, что она сделала. Словно огромный багровый пузырь ненависти лопнул у меня в груди; по щекам катились слезы ярости. Из моего отнюдь не ограниченного запаса греческих бранных слов я извлек самые страшные и, обрушив их на матушку Кондос, оттолкнул ее с такой силой, что она, немало озадаченная, так и села на землю среди кукурузных стеблей. Продолжая призывать на ее голову проклятия всех