Леди из Фроингема - Шарлотта Брандиш

Когда муж покинул будуар, Виктория Понглтон ещё раз перечитала полученную им от матери телеграмму. На её лице с резкими крупными чертами – породистом, надменном, но уже начинающем увядать и покрываться сетью морщин – появилась недобрая усмешка. Она медленно смяла тонкий листок, превратив его в серый комочек, и швырнула в камин. Лёгкий бумажный шарик, будучи не в силах перебраться через решётку, упал на коврик, и тогда она подошла к нему, осторожно наклонилась, стараясь не смять корсаж платья, и аккуратно спрятала его в каминных недрах.

***

Листовки получились на загляденье. Хрусткие, пачкающие пальцы свежей типографской краской, они стопками лежали на столе, занимая всю его поверхность.

Это зрелище наполняло душу Седрика Понглтона ликованием. Его широко расставленные – такие светлые, что казались незрячими – глаза были восхищённо распахнуты, ладони молитвенно сложены. Он с благоговением застыл у стола, разглядывая результат своих трудов.

Болезненно худой, словно после недавно перенесённого изнурительного недуга, он производил противоречивое впечатление. Сухая красноватая кожа на лице, морщины вокруг потрескавшихся губ и крупные обветренные руки, покрытые сетью вздувшихся вен, говорили о нелёгкой жизни, которую ему приходилось вести в последние годы. Однако костюм на нём был чистый, хотя и знававший лучшие времена, впалые щёки тщательно выбриты, а редкие светлые волосы аккуратно зачёсаны назад, открывая высокий бледный лоб.

Щёлкнул дверной замок, тонкая фанерная дверь распахнулась, и в тесную, тёмную комнатку пансиона в Саутуарке, с единственным окном, из которого открывался мрачный вид на склады, что на южном берегу Темзы, вошла высокая хрупкая шатенка в дорожном коричневом платье. В руках она держала увесистый саквояж, но Седрик Понглтон не торопился забрать у неё тяжкую ношу.

– Ты только посмотри на них! – с восхищением произнёс он, переводя взгляд от листовок на вошедшую женщину. – Да тут вся тысяча, не иначе!

– Их должно быть тысяча двести, – поправила его шатенка мелодичным голосом. – Ханбойз обещал, что в конце недели будет ещё полторы. Эту партию нам нужно переправить до среды фабричным энтузиастам, а дальше они справятся сами.

Она поставила саквояж на стул, стоявший у кровати, предварительно освободив его от одежды и полотенец, неряшливо брошенных на сиденье. Переведя дух, оглянулась в поисках кувшина с водой, но Седрик не дал ей возможности утолить жажду после утомительного путешествия. Схватив жену за руку, он заставил её подойти к столу и полюбоваться на стопки листовок.

Не сумев скрыть гордость, он сказал:

– Представь себе, Питтс говорит, что у меня настоящий талант. Питтс даже считает, что я мог бы принести большую пользу нашему делу, работая в типографии и создавая оттиски для плакатов и лозунгов. Я почти что согласился, но потом подумал, что сначала должен посоветоваться с тобой.

Присцилла Понглтон за три года своего брака привыкла к тому, что её мужу нелегко даётся сосредоточение на деятельности одного рода. Сейчас, когда ей требовалось его безоговорочное послушание, она нисколько не обрадовалась очередному увлечению – на этот раз типографическими оттисками и печатанием пропагандистских листовок.

Из груди её вырвался лёгкий вздох, который остался незамеченным её мужем, между густых дугообразных бровей обозначилась морщинка. На роль красавицы Присцилла Понглтон претендовать не могла, слишком отличались от классических черты её лица, но каждому, кто видел её хотя бы раз, было нелегко забыть молодую женщину. Выразительные серые глаза с выпуклыми веками, крупный нос с точёной переносицей и высокие, резко очерченные скулы – черты, способные внешность другой женщины сделать тяжеловесной, удивительным образом сочетались с её вытянутым овальным лицом и тяжёлым узлом золотисто-каштановых волос на затылке.

Тем не менее, зная, каким муж бывает упрямым и несговорчивым, если начинать с ним спорить, она с мягкой улыбкой заметила:

– Листовки и правда превосходные. Я даже не предполагала, что они будут настолько хороши. Теперь я понимаю, почему Питтс хочет заполучить тебя. Вот только…

– Вот только что?.. – нахмурился Седрик и отошёл от жены на шаг, подозрительно глядя на неё.

– Да так… Вспомнила, о чём мне как-то обмолвилась миссис Питтс. Я тогда не придала значения её словам, а вот теперь начинаю понимать, что она имела в виду, – и Присцилла, поджав губы, покачала головой.

– Меня не интересует то, что может сообщить жена Питтса. Я уверен, что в глубине души она бюргерша, пекущаяся только о собственном благополучии. Она равнодушна к нашему делу и порой даже не скрывает этого.

– Ты совершенно прав, дорогой, – закивала Присцилла, – и я бы не прислушалась к её словам, если бы они не касались тебя. Но удивить меня она не сумела, я уже предполагала нечто подобное.

– Так о чём же, чёрт возьми, тебе сказала эта женщина? – настроение Седрика окончательно испортилось, ликование сменилось насторожённостью.

– О, ну это же так очевидно, – кротко заметила Присцилла. – Питтс завидует тебе, ему не дают покоя твои возможности. Ты сын лорда Артура Понглтона, и если тебе когда-то будет принадлежать Мэдлингтон, или ты унаследуешь семейный капитал, то сможешь внести в общее дело значительно больший вклад, чем когда-либо сможет он сам. Вот он и отвлекает тебя похвалой и признанием твоих заслуг. Питтс понимает, что симпатии простых йоркширцев будут на твоей стороне.

– Ты правда так думаешь? Ты всерьёз уверена, что у меня получится стать во главе «Йоркширского социалистического общества»?

– Ну разумеется, дорогой, – Присцилла Понглтон взяла в руки одну из листовок и восхищённо покачала головой. – Отличная работа, просто отличная. Ты на славу потрудился. Но тебе нужно думать о большем, думать о будущем.

– Мать никогда не оставит семейный капитал мне. Джордж – старший в роду, и он не позволит ей сделать это.

– Твоя мать не питает добрых чувств к своему первенцу, – Присцилла обрнулась к мужу, взгляд её был твёрд. – У тебя есть шансы убедить её изменить завещание. В конце концов, она сама не понаслышке знает, какой нелёгкой бывает жизнь простых людей. Ты должен доказать ей, что встал на путь исправления и больше не подвержен соблазнам. Ты должен заставить её выслушать тебя.

Седрика, как и всегда при упоминании о соблазнах, охватил жгучий стыд. Уловив в муже перемену и зная, что дальше последуют самоуничижительные тирады, Присцилла с нажимом произнесла:

– Ты уже сделал очень многое на этом пути, Седрик, и тебе есть чем гордиться. Но впереди ещё много работы, и тебе нельзя опускать руки. Не ради себя, не ради меня – ты должен добиться своей цели ради благоденствия простых людей, изнурённых работой на фабриках и заводах, на фермах, в домах знати. Ради тех, кто с утра до ночи гнёт спину за гроши. Тех, кого выкидывают из собственного жилья за неуплату налогов. Тех, чьи дети обречены на то, чтобы повторить судьбу родителей…

…Пока Присцилла Понглтон вселяла в мужа веру в собственные силы, она успела переложить листовки в чемодан, убрать со стола заветренные остатки утренней трапезы и застелить узкую кушетку суконным покрывалом с обтрепавшимися краями. В движениях её не было суетливости, лицо сохраняло строгое выражение, но глаза лучились лаской, будто она увещевала нерешительного ребёнка.