Ричард Львиное Сердце: Поющий король - Александр Сегень

Робер де Шомон выхватил из ножен свой меч и с самым решительным видом устремился на Филиппа. Тут только Ричард спохватился, что тамплиерский устав предписывает «бедным рыцарям Христа и Храма» никогда не раздумывать над приказами, а мгновенно их исполнять.

— Эн Робер! Отставить! Я пошутил! Это не было приказом!

Слава Богу, тот услышал и столь же беспрекословно осадил лошадь, вернулся, вставил меч в ножны и вновь, как ни в чем не бывало, ехал вблизи своего господина.

Алмазные лилии, обрамленные листьями из изумрудов, сверкали на короне французского короля, украшающей голову. Лилии, которые Филипп-Август окончательно утвердил своим указом в качестве герба монаршей власти во Франции. Лилиями Соломонова Храма[11]Филипп клялся отнять у Саладина Град и Гроб Господень.

То, как пышно был одет король Франции, как искусно была завита его золотистая борода, почему-то вызвало внутри у Ричарда усмешку, и, подъехав к нему, он воскликнул игриво:

— Нарцисс Саронский! Лилия долин![12]Что лилия между тернами, то король Франции между монархами!

— Здравствуй, здравствуй, лев среди овец, — заулыбался в ответ Филипп, — То есть, я хочу сказать, — поспешил поправиться он, — что всякий лев по сравнению с эн Ришаром — овца.

Они возложили друг другу правую руку на левое плечо и тем самым поздоровались.

— Страшно рад видеть тебя, дорогой Филу, — назвал Ричард Филиппа дружеским сокращением.

— И я тебя, Уино, — вспомнил тот старинное прозвище Ричарда, синьяль, под которым Ричард был известен до того, как стал Львиным Сердцем. Уино — да и нет — так именовали юного Ришара де Пуату за переменчивость нрава, за то, что он в пять минут мог несколько раз изменить решение, и сие прозвище тоже было придумано озорником Бертраном де Борном.

— Какие новости, Филу? — спросил король Англии.

— Смотря с каких начать, с хороших или плохих.

— Все равно.

— В таком случае — с новости о Рыжей Бороде, — молвил король Франции, именуя так Фридриха Барбароссу, германского императора, и Ричард вздрогнул:

— Неужто он уже взял Иерусалим?

Доселе его прямо-таки бесило то обстоятельство, что, покуда он и Филипп еще только заканчивали последние приготовления к походу, лавина крестоносцев уже катилась к берегам Леванта; всюду только и было разговоров, что о множестве кораблей, устремляющихся туда с ополченцами на борту — англичанами, норвежцами, итальянцами, шведами, немцами, датчанами, о начале новой осады Аккры, или Сен-Жан-д’Акра, как называли этот древний город французы, о доблести Фридриха Барбароссы, встретившего сопротивление со стороны константинопольского василевса Исаака, не желающего, чтобы крестоносцы шли через Византию. Сражаясь с греками, Фридрих завоевал Македонию и вынужден был здесь зазимовать, чтобы с началом следующего года возобновить поход. Немало говорили и об ордене тевтонцев[13], которому предрекали славу, способную затмить собою величие и тамплиеров и госпитальеров. Фридрих дал тевтонцам военное значение и устав. Подобно тамплиерам, они носили белый плащ с вышитым поверх него крестом, только не красным, а черным, а называлось их рыцарское братство отныне так — орден Дома Святой Девы Иерусалимской. И это тоже способствовало вящей славе Фредерика Барбружа[14]. В будущем году германский император грозил стать единоличным вождем всего похода, а Ричарда и Филиппа провозгласить своими правой и левой рукой.

Разумеется, взять Иерусалим за это время он еще не мог, но прославиться каким-то новым умопомрачительным подвигом — вполне. Поэтому Ричард внутренне сжался, ожидая, каково будет известие.

— Не знаю, хорошая ли сия новость или плохая, — ответил король Франции. — Сообщают, что месье Барбруж скончался.

Из холода — в жар!

— Что-о?! Император Барбаросса умер?! Не может быть!

— Бесславная жизнь бесславно окончена, — осклабился Филипп. — Гроза трусоватых греков свалился с коня, переезжая через мелкую речушку Салефу. Глубина там была по пояс, но он был в полном тяжелом доспехе, мигом захлебнулся. Его вытащили, но откачать уже не смогли. Старина Фриц обожал свои неподъемные латы и за любовь к ним поплатился собственной жизнью. Сочини сирвенту, Уино!

— М-да, — все еще не веря и не зная, радоваться или огорчаться, пробормотал Ричард. — Есть о чем сложить песню. Надо сказать, бедняге всю жизнь не везло, хотя воин он был не хуже нас с тобою. Эта его бесконечная и нудная война против Ломбардской лиги, несчастная битва при Леньяно. Но ты зря называешь его жизнь бесславной.

— Ты прав, — усмехнулся король Франции, — такое пиршество, как то, что он устроил в поле под Майнцем, вряд ли кто-нибудь еще увидит. Величайшее расточительство всех времен.

— Но перед этим он разгромил Генриха Льва, — возразил король Англии.

— Если б хотя бы Саладина! — не согласился с возражением Ричарда Филипп-Август.

— Однако, как видишь, он поступил мудро, — улыбнулся Ричард. — Отпраздновал окончание своего крестового похода не после, а до, заранее. Как, ты говоришь, называется та речушка?

— Салефа какая-то.

— Любопытно, слышалось ли это слово бедняге Фридриху среди пьяного веселья в поле под Майнцем, когда он провозглашал себя вождем грядущего похода в Святую Землю и когда всеобщее «хайль» блуждало среди дружного перезвона золотых и серебряных кубков?

Жизнь Барбароссы начала складываться в голове у Ричарда в стройную, хитросплетенную песнь, подобную «Песни о Роланде». Тем временем они с Филиппом въехали в ворота замка, сошли с коней и отправились в гостиную, где их ждали столы. Во время обильного завтрака Ричард поведал о напрасных слухах про гибель лондонского флота, о радости, которую он испытал, увидев корабли под белыми знаменами с красным крестом, стоящие в здешней гавани, о любовном переживании, постигшем Львиное Сердце в Генуе, где местная красотка Альбертина свела его с ума, но, уступив в конце концов, все же быстро наскучила.

— Погоди, сколько недель ты провел в Генуе? — подивился французский король.

— Три дня, — вздохнул король Англии.