Письма осени - Владимир Владимирович Илюшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И надо будить ее, душу, потому что человечество вырождается и превращается в безмозглую ораву рвачей, готовых удавить друг друга за лишний рубль или доллар. Гонка за тряпьем, машинами, побрякушками, телевизор этот поганый… А футбол? Что это — эти орущие трибуны, — как не Рим времен Нерона? Упадок, сплошной упадок кругом. А люди никак не могут этого понять! Дожили до того, что вон дыры в озоновом слое — и ничего, всем плевать. Раньше чтили мудрецов, художников, поэтов, ученых. А сейчас? Молоденькие девчонки поклоняются эстрадным идолам, самая престижная работа — выездная: кто, стало быть, «за бугром» бывает, тот и самый уважаемый человек, потому что «видик» может привезти и флакон духов, над которыми бабье обмирает. Дожили, черт бы их побрал! К океану нельзя, того нельзя, этого нельзя, даже думать не так нельзя! На бога кидаются, как собаки на мясо, и в толк не могут взять, что бог — просто фольклорное олицетворение извечного человеческого стремления к идеалу, что это извечно — олицетворение в одном слове комплекса сил, мир породивших и миром управляющих. Это почитание жизни. Но нет — ни-из-з-зя! Атеистами себя называют. Да какие же они атеисты, они идолопоклонники! Поклоняются словам в скучных книгах, еще недавно поклонялись портретам человека в маршальском мундире с бровями в пол-ладони. А теперь его хают, другие идолы нашлись. А кто сказал: «Подвергай все сомнению», а? То-то…
Человеку необходимо целостное восприятие мира, необходим идеал — нечто завершенное и понятное. Наука его дать не может. Мир, конечно, таков, каким его объясняют физики, но постичь его таковым человек не может, и не нужно ему его так постигать, этот мир для него — красота осенней листвы, плач ребенка, страх смерти, любовь. Из несовершенства собственных ощущений человек лепит красоту, образ мира. Земля валится черт знает куда, летит в пространстве, я это знаю, но ощутить не могу и чувствую только, что мир — прекрасен. Так надо дать человеку возможность красоту эту ощутить, протянуть нить, связать прошлое с настоящим и будущим. И не надо толковать о процессах, люди не муравьи, хотя иногда ведут себя во сто крат хуже, человек — частичка бога, которого слепил коллективный разум во славу бытия, и неважно, как его зовут, важно чтить его заповеди, а не жертвовать этой частичкой во имя сиюминутной пользы, толку не будет. Сказано же о слезе ребенка…
Пока Бегемот все это излагал, у девчонки разгорелись глаза. Она ему рассказала, что два дня назад собиралась покончить с собой, потому что парень, с которым она ходила, ее бросил и теперь глаз не кажет, даже не звонит, а она думала, что беременна от него. Сказала родителям, те попадали в обморок, притащили врача. Но оказалось, что это ложная тревога, просто задержка… (тут Бегемот чуть не поперхнулся чаем), ее заперли дома, но она нашла запасной ключ и сбежала и вот теперь думает, куда бы уехать: то ли на БАМ, то ли в Ленинград… Но Бегемот вернул ее к жизни, он ее убедил (он, помнится, даже закряхтел от смущения, — вот так болтаешь-болтаешь, а люди потом с ума сходят…), а то она было совсем потеряла веру в людей, во всем разочаровалась, потому что раньше казалось, что все будет по-другому, неизвестно — как, но, в общем, не так. Вот ей уже девятнадцать, треть жизни прожита, а она и не знала до встречи с ним, в чем смысл жизни, а тут как-то сразу поняла, но это не объяснить. Учится она в педагогическом, на инязе, но что все это? Что ее ждет? Детям французский преподавать? Всю жизнь одно и то же? И это все? А вот теперь она поняла…
И Бегемот опять начал с жаром объяснять, что да, конечно, люди слишком увлечены внешней оболочкой жизни, формальной оболочкой — чины, продвижение по службе, материальный достаток, деньги и прочее. Но в жизни есть иной, скрытый смысл, его надо выявлять, тогда человеку откроется его истинное назначение. И дело не в том, что надо уходить от жизни, как раз наоборот, надо искать собственную внутреннюю сущность, чтобы, найдя свое место, активно участвовать в ней. Человек должен з а р а б а т ы в а т ь хлеб. А для хиппи, — для настоящих, конечно, — это основополагающий принцип: они, худо-бедно, все работают, не сидят на шее у предков. На Западе вот объединяются в земледельческие коммуны, лавочки держат, мелкие украшения делают, даже рестораны содержат. Просто они не хотят иметь на шее надсмотрщиков, хотят жить по собственной вере и иметь рядом единомышленников — ведь смысл жизни в этом: жить среди людей, которые понимают тебя, твои искания, страдания. В общем — близких людей. А общество их за это ненавидит, за эту их свободу. Вот он, Бегемот, хотел бы быть бродячим проповедником, ходить по заводам и фабрикам и говорить с людьми о душе, о любви, но ведь не разрешат, и потому он — грузчик, а ведь у него незаконченное высшее, три курса философского, но он не желает участвовать в крысиных гонках.
Ну, в общем, трепались, трепались. Бегемот опять достал из куля колокольчики, позвонил и девчонке дал позвонить. Еще попили чаю, съели по пирожку, и тут он ей объяснил, что негде ночевать, что милиция косится. Нет ли, мол, знакомых? С одной стороны, вроде и неудобно: только что загибал про душу, да еще, в азарте, приврал про три курса философского (старая мечта — три провала на вступительных) — и сразу такая проза жизни, но куда деваться, положение отчаянное. Девчонка разахалась: да о чем речь! Да конечно! У них четыре комнаты, да он прямо у них и будет жить сколько угодно, а папа с мамой будут только рады, потому что Бегемот — интересный человек! Он только кряхтел, моргал и прихлебывал чай, потому что поди пойми эту женскую логику: только что говорила, что насмерть переругалась с родителями, и тут же — папа и мама будут